Мария Вой - Дети Аллурии. Штурм

Пес Шелудивый».

Тавни сунула письмо, адресованное какому-то Белому Оленю, обратно в конверт и попыталась приладить клапан языком. Все послания были адресованы разным людям, без печати – Стормара сообщал кому-то о своем визите, но не хотел быть узнанным почтовой службой. Она развесила письма на лапы голубей.

Она шла через город, по-прежнему тихий, словно вымерший. Отщепенцы, против всякой своей натуры, игнорировали даже развлечения в виде музыки и танцев, а главную площадь, на которой явил себя Дух Острова, и вовсе обходили стороной. Она шла на Почтовую башню, высившуюся на скале недалеко от порта, ловя на себе полные подозрения взгляды. «Я здесь ни при чем, – хотелось закричать ей. – Я понятия не имею, что происходит у него в голове»… Неожиданно ее взгляд встретился с взглядом темных глаз из-под рыжеватых локонов. Хмыкнув, Гриф ускорил шаг и постарался поскорее скрыться в толпе.

– Гриф! – закричала она ему. Гриф остановился и повернулся к ней: лицо его было бесстрастным и чужим.

– Чем могу быть полезен? – сухо осведомился он. Люди вокруг бросали на странную парочку недоверчивые взгляды, чем нервировали молодого отщепенца и Тавни.

– Я… Мне нужно поговорить с тобой…

– Боюсь, сейчас я не могу ничем помочь, спешу на урок. – Каждое его слово, вежливое, но холодное и острое, как лезвие ножа, прорезало в груди какую-то дыру. – Да и у тебя, как я вижу, свои дела на почте.

– Пожалуйста, – взмолилась Тавни. Взгляды праздных горожан притягивались теперь с еще большим любопытством, но ей было все равно. – Я узнала кое-что… И все равно ничего не понимаю.

– Ты молода. В моем возрасте обнаруживаешь, что ничего не понимать – это естественная часть жизни. А теперь мне пора бежать. – Он взял ее руку в свою и наклонился к ней, глядя в глаза. Тавни, не привыкшую к такому обращению, бросило в жар. Гриф приложил руку к губам. Поцелуй его длился долю секунды – но, погруженная в смущение, она не сразу поняла, что он едва слышно шепчет ей:

– Иди на почту немедленно.

Он отпустил ее руку и прыгучей походкой поспешил прочь.

– Тавни! Постой-ка! – окликнул ее вдруг старенький смотритель Почтовой башни песочным голосом. – А у меня для тебя письмо ведь тут завалялось…

Сердце Тавни пустилось в бешеный пляс.

– Его давеча для вас снял с птицы этот новый юноша, как же его…

– Гриф?

– Точно, он. Увидел твое имя и велел передать строго тебе в руки. Не Сказочнику и не брату, а вот только тебе. Почему, интересно бы? – Подслеповатые глаза смотрителя хитро блеснули из-под белоснежных бровей.

– Не знаю… – Тавни схватила письмо и выкатилась из почтовой башни на улицу.

Она пронеслась по городу быстро, как ураган, и добежала домой без намека на усталость. Стормары в саду и, кажется, дома не оказалось, Гроулис дремал в гамаке; Тавни забежала в дом, села на пол у порога и дрожащими пальцами распечатала конверт без печати, без адресата и обратного адреса, но с нарисованным красивым желтым цветком с крупными лепестками. Это тот самый почерк, подумала она, и опьяняющая мысль, вскружив ей голову, не позволила прочесть текст с первого раза.

Да, это было оно – письмо от матери, и судя по всему, она так и не получила ответа от Тавни, когда та оправила его на ее первое письмо. Некрестьянский, тонкий почерк без единой ошибки на тонком листе. Всего несколько строк, в которых ни разу не упоминалось имя, странные вопросы о том, как она поживает, ходили ли они со слугами в горы и как себя чувствует ее ручной сокол. Слова мягкие и простые, словно обращенные к ребенку, но написанные с такой заботой, любовью и материнской тревогой, что горячие слезы выступили на глазах Тавни. Мать не подписалась, не поставила даты, ничего не приложила к письму, и вообще были большие сомнения, действительно ли это ее мать и ее письмо – но Тавни с детским упрямством гнала от себя эти мысли. Первое письмо, в котором тоже не было ничего, кроме теплых слов и тоски женщины, оторванной от своего ребенка, вселило в нее тогда, год назад, чувство, что ее настоящая жизнь – не такая уж непостижимая даль, как кажется.

Новое письмо заставило ее решительно подняться по лестнице на второй этаж их небольшого дома и зайти в комнату Стормары.

Заставленная диковинными приборами, садовыми инструментами, рисунками, книгами, разными предметами и одеждой, она нечасто принимала иных гостей, кроме своего хозяина. Трудно было сразу понять, где здесь кровать, а где стол и все остальное, но Тавни с детства знала, как выглядит маленький резной сундук, в котором Стормара хранил письма с Большой Земли. И этот сундук стоял сейчас прямо перед ней, в изголовье кровати, подсвеченный лучом солнца из окна.

Плотно закрыв за собой дверь и стараясь вести себя как можно тише, Тавни откинула крышку сундука и стала рыться в старой корреспонденции. На миг ей показалось, что она нашла такой же, как у ее писем, конверт, но письмо в нем было от какого-то Феррета Фринка. Наконец, она с замиранием сердца нашла их – пять писем на той же тонкой бумаге, тем же почерком, с теми же робкими вопросами и без имен. Они были старые, никак не связанные между собой, с неизменным желтым цветком. Тавни читала и что-то внутри нее выло от боли и тоски, как раненное животное, как выл и хрипел на главной площади Дух острова.

Как он мог скрывать все это от нее в течение стольких лет?

Неожиданно свет солнца из окна перебила густая тень. Зацепившись когтями за подоконник, в окно просунул голову Урхас. С любопытством посмотрев на нее янтарными глазами, он тихо каркнул, как будто боясь разбудить Гроулиса, и из его глянцевого клюва выпало новое послание, без конверта, написанное мелким убористым почерком:

«Я уплываю завтра вечером. Меня позвала Большая Земля. Мои друзья завтра приплывут за мной на корабле. Пойдем со мной. Пожалуйста. Рядом с этим обманщиком тебе не место».

На следующий день, ближе к закату, Совет в полном составе собрался вновь. Несмотря на лучезарность утра, лица были мрачнее туч – все, кроме одного. Мастер Торговли держал в руках свиток, края которого были оторочены золотой вязью, а с массивной печати свисала синяя лента.

– Значит, все решилось само собой, – сказал он, не стараясь сдерживать удовольствие в голосе. – Я, признаться, чувствую немалое облегчение. Мне не хочется брать на свою совесть чью бы то ни было душу.

Кеслан Дуор невидящим взглядом бороздил столешницу перед собой. За все утро он не сказал ни слова.

– И как вы собираетесь это осуществить? Взять его силой? – спросила Ива. – Он не сдастся по своей воле.