Александра Богунова - Из масона в консерватора: сознательная метаморфоза в мировоззрении Иосифа Поздеева. Научно-публицистический очерк

Историк А. Н. Пыпин называл розенкрейцеров партией «ретроградов и обскурантов», потому что «„орденские дела“ оказывались действительно вредными обскурантизмом всякий раз, как только они приобретали практическое значение». Но в то же время, Пыпин отделяет московских розенкрейцеров от иллюминатов, так как первые «говорили о нем с настоящим ужасом», и эти «разоблачения производили между ними переполох». «Старые розенкрейцеры вообще были упорными мистиками, – пишет академик А. Н. Пыпин. – Розенкрейцерские предания верно сохранялись адептами этой школы и отчасти переходили в наследство к новым масонам. В царствование Александра они почти не участвовали в новых ложах, к которым, по крайней мере сколько известно до сих пор, не приступали ни Новиков, ни Гамалея, ни Лопухин, ни Поздеев, ни Карнеев и проч.; но они сохранили великий авторитет у новейших мистических масонов, и имели большое косвенное влияние на новые ложи». Широко известна переписка С. С. Ланского и М. Ю. Виельгорского с Поздеевым. Записные книжки с заметками о беседах с О. А. Поздеевым хранились ими как великая ценность. О. А. Поздеев предписывал «избегать всего, что противоречит правилам благонравия (разговоров, компаний, сомнительных сочинений и прочее)». «Поздеев в своих беседах сообщал им чисто розенкрейцерские „познания“ и наставления» – «изречения иногда весьма курьезные и характеристичные». Вопреки всему в его наставлениях снова звучал уже нам знакомый мотив: «Если случится говорить с государем, то должно бы так говорить с ним, н. п. М. – (т.е. масонство) приуготовляет ему людей верных, знающих, бескорыстных, боящихся Бога и приверженных ему, и О… (т.е. орден) мысли даже не позволит войти, могущей противной быть верности».

Помимо этого розенкрейцеры рекомендовали и распространяли нелепую алхимическую и магическую литературу. И этой тенденцией не без основания «казались подозрительными людям просвещенным и рассудительным», что побуждало «многих этих врагов розенкрейцерства» вступать в орден с специальной целью «противодействовать помрачению умов вследствие распространения множества мистических сект, шарлатанства и предполагаемого иезуитства». Так, например, Вейсгаупт, чтобы придать больше сил своей борьбе, принял для своего ордена «обычные», «всем известные», масонские формы, но вложил в них иную суть – либеральную и просветительскую философию конца XVIII века. Это не могло не сказаться на ложах, как с положительной, так и с отрицательной стороны. Есть вероятность, что Поздеев, следуя примеру «своего германского друга», мог отстаивать внутри ордена консервативную позицию на фоне розенкрейцерской абстракции, включая проблему решения «крестьянского вопроса», потому-то восприятие его персоны носит до сих пор как минимум двоякую окраску и скорее негативную, чем положительную. Но есть факты заставляющие нас начать мыслить по иному.

Очень не устраивало заграничных масонов нахождение в рядах русского масонства такого количества «худших консерваторов», «политически безупречных», повально увлеченных филантропией, и близких к царскому двору. «Согласно сведениям иностранных архивов», американский профессор Лейтон отмечал, «руководство „Астерии“ пыталось в 1816—1818гг. установить контакты с орденскими послушаниями США и Великобритании. Е. Е. Эллизен направил в так называемый Верховный совет 33-й степени в Чарльстоне (США) письмо, информирующее об истории создания своей Великой Ложи. А начальству Объединенной Великой Ложи Англии он сообщал о желании „войти с ней в более тесную связь“, учитывая в отношении ее „чувства большого и искреннего почитания“. Общий вывод Лейтона сводился к констатации „рабской приверженности масонов“ царскому правительству, ибо они без устали прославляли монарха в стихах и прозе. Равенство понималось ими в сохранении чувства собственного достоинства перед высшими чинами или же как равенство адептов. Проповеди гуманности, братства носил абстрактный характер. Распространяясь иногда о человеколюбии к крепостным, они „совсем не возвышались до идеи противоестественности рабства и необходимости его уничтожения… Крепостной мог иметь внутреннюю свободу, свободу от греха и ничего более“. Все это соответствовало идеологии самодержавия и особости благородных», – заключал автор книги.

То есть, мы видим не типичную для общего понимания картину масонства: ее особенный, феноменальный, вид – русское масонство консервативного толка, ратующее за судьбу Отечества в традиционном для него охранительном духе.

В числе выразителей консервативных воззрений стали следующие небезызвестные личности: Державин, Карамзин, Шишков, Поздеев. Интересен факт, что «еще в самые первые годы царствования императора Александра, Лагарп указывал своему прежнему ученику на разумное самодержавие, как на величайшее благо, и вместе с тем отговаривал государя действовать слишком решительно в крестьянском деле, советовал избегать даже слова «освобождение», заменяя его выражением «улучшение в экономическом быте». Карамзин, противник взглядов Сперанского, по утверждению В. И. Семевского, в записках «О древней и новой России» обнаружил самые крепостнические взгляды и протестовал даже против запрещения торговли рекрутами, соглашаясь лишь на то, чтобы «под рукою» были приняты меры для обуздания жестоких помещиков, что не маловажно.

Как утверждал русский историк либерально-народнического направления, доктор русской истории В. И. Семевский, «деятельность представителей литературы, науки и журналистики в царствование Александра I имела также весьма плодотворное значение для правильного развития крестьянского вопроса; но, к сожалению, их полезное влияние уменьшалось постоянными препятствиями со стороны цензуры». Но неминуемо «мысль лучших людей в самых влиятельных сферах направлялась на обсуждение политических реформ в то время, когда Россия настоятельно нуждалась в социальных преобразованиях». Но Россия нуждалась в постепенном уничтожении крепостного права, и желание отодвинуть час освобождения у многих основывался не только на государственных соображениях, но и на чисто эгоистических расчетах помещика-землевладельца. Это при узком взгляде на проблему. Размышляя более глобально, можно увидеть, что неспроста многие держались за крепостничество – это подрывало русский патриархальный устой – традицию, вело к колебанию основ государственности и ее разрушению в конечном итоге. При этом нередко рассмотрение вопроса об освобождении крестьян, так или иначе, связывалось с вопросом о свободе политической. «Отдельные случаи такой постановки дела, – пишет Семевский, – мы видели еще в царствование императрицы Екатерины (гр. Н. И. Панин, кн. Е. Р. Дашкова). С тех пор Россия пережила четырехлетнее суровое правление Павла, и следствием его было то, что и наше общество, и сам император Александр стали, прежде всего, мечтать о создании прочных гарантий от подобного беспримерного произвола», исходящего как от царственной персоны, так и от преступной анархии «верноподданных». Установленный из-за этого общий для всех течений цензурный террор препятствовал гласному и подробному обсуждению крестьянского вопроса в печати, «за то он был предметом многих записок и проектов, распространяемых в обществе или представляемых государю в рукописи». Ни вольное экономическое общество, обнародовавшее на 1812 г. задачу «о сравнительной выгодности крепостного и вольнонаемного труда», на-веянную классическим сочинением Адама Смита, появившимся в русском переводе в первое десятилетие XIX века, ни «целые программы мер, необходимых для ограничения крепостного права», из присланных 14-ти (сочинение профессора харьковского университета Якоба, увенчанное при этом «медалью в сто червонцев, изготовленною на средства государя»), ни проект русского автора, занявший второе место после Якоба, считавшего «экономическое положение наших крепостных более благоприятным, чем безземельных работников в западной Европе», ни затрагивание вопроса о крепостном праве в университетских лекциях известными учеными и профессорами статистики, ни произведения изящной словесности (в том числе и стихотворения Державина, «звучавшие консервативными струнками»), ни статьи непосредственно консервативного направления, в которых была «совершенно справедливая мысль о вреде безземельного освобождения» – ничто не было избавлено от цензурных гонений, даже имевшее собственную цензуру! И в это просматривалась «весьма постыдная для вольного экономического общества история», как, собственно, и для любого другого внутри страны, а также степень опасения и ощущения грозы. «Рядом с мнением о «даровании конституции», мы наблюдаем консервативное течение и в политическом, и в социальном отношении,» – констатирует Семевский.