Геннадий Прашкевич - Теория прогресса

Внизу хлопотала, всхлипывая, черная, как чернила, вода. Совсем близко темнели каменные громады хребта Двуглавого; где-то далеко за ним, с тоской понял Вовка, лежат берега бухты Песцовой. Где-то там, на ее берегах, уютно дымят бревенчатые домики метеостанции. «А у меня даже рукавицы нет… Левая на руке, а правой нету…» Вовка отчетливо, до мельчайших деталей представил, что сейчас делается на палубе «Мирного». Боцман всяческими словами поносит беспутного пацана, испортившего весь рейс, Леонтий Иванович так же громко поносит пса, сбежавшего вместе с Вовкой. Капитан Свиблов презрительно поплевывает за борт: ох уж это Управление, навязавшее ему беспутного пассажира! «А еще льды! – тычет перед собой капитан Свиблов. – Взгляните, какие льды! – объясняет он маме, будто она никогда не видала льдов. – Это вам не сморозь, не молодик. Это крепкие льды, сами понимаете! А у меня, сами понимаете, груз, люди! Так что удобнее, сами понимаете, послать за вашим иждивенцем собачью упряжку. Вон пусть ваш Леонтий Иванович и смотается за шкетом! Я, сами понимаете, ждать не могу!»

Но так говорит капитан Свиблов.

А мама? Почему рядом нет мамы?

Не могла она не увидеть, что он, Вовка, выпал за борт.

– Белый!

Голос Вовкин прозвучал хрипло.

Белый взглянул на Вовку с недоумением.

– Почему меня тут бросили? Почему я здесь один?

«Это был взрыв! – вдруг дошло до Вовки. – Я же помню: дым ударил, огнем опалило. До сих пор саднит щеку. Это фашистская подлодка была! Это не бревно качалось у нас за кормой, – вспомнил он, – а перископ торчал! А я, дурак, ничего не понял! А я, дурак, позволил этому Мангольду или Шаару, этому Ланге или Карлу Франзе атаковать буксир! Военный инструктор был прав, и капитан Свиблов был прав – надо было «Мирному» все время прятаться в тумане! Не зря матросы ходили чуть не на цыпочках и от него, от иждивенца, требовали тишины!»

Вовка с ужасом огляделся. Где разбитые шлюпки, спасательные пояса?

«Ничего нет, – немного успокоился он. – Значит, отбился «Мирный». Наверное, отбился. Расчехлили крупнокалиберные пулеметы, ударили по подлодке, ушли от торпед в скопление льдов, попробуй, достань! А меня потеряли при взрыве или при ударе судна о лед. Сейчас отстаиваются в бухте Песцовой, а Леонтий Иванович срочно собирает упряжку. Часа через три появится. Меня же и отругает. «Ушло, – скажет, – судно, экий ты сукин сын! Без тебя ушло, пока ты за бугром болтался!» Кругленько так скажет, высоким своим голоском, и видно будет, что болеет не столько за меня, сколько за маму. «Следующее судно, – скажет, – появится лишь в следующем году!»

Но раз так… точно теперь буду зимовать на метеостанции!

Ободренный, Вовка взглянул на хребет. Но такие темные, такие угрюмые ползли по распадкам тучи, что ледяной холодок страха снова тронул тощую спину. Приедет за ним Леонтий Иванович или нет, но пока он тут один! И рукавички нет. «Зато мама теперь ни за какие коврижки не посадит меня на «Мирный». Если за буксиром идет охота…» Вдруг мелькнула мысль: «А если не приедет Леонтий Иванович? Если капитан Свиблов увел буксир не в бухту Песцовую, а дальше во льды? Тут ведь даже на связь с метеостанцией не выйдешь – зона радиомолчания!»

«Трус! – обругал себя Вовка. – А еще хотел прятаться в торосах, хотел провести ночь во льдах! Колька бы не струсил».

И негромко позвал:

– Белый!

Голос Вовкин прозвучал растерянно.

Да и как по-другому мог прозвучать его голос, если, повернувшись наконец к морю, он с ужасом разглядел на одной из вздыбленных, обкрошенных льдин бесформенные ярко-алые пятна. «Сурик! Это же краска с днища! Это краска, которой покрывают днища судов! «Мирный» ворочался тут среди льдов, как мамонт, увертывался от фашистских торпед. Отбился, ушел, только льдину измазал суриком. И не надо мне никого теперь ждать! Это только время терять. Самому надо бежать на метеостанцию. По-хорошему я туда уже к вечеру доберусь, вот мама обрадуется!»

«А Белый? Где Белый?»

Вовка громко окликнул пса.

Но Белый был занят чем-то своим.

Прихрамывая, припадая на левую заднюю лапу, пес бежал по краю округлой широкой полыньи, поскуливал, водил низко опущенным носом. Вдруг, остановившись, яростно заработал передними лапами.

– Белый!

Пес не обернулся.

Поскуливая, работал лапами.

А под унтом Вовкиным что-то неприятно хрустнуло.

Щепка! Самая обыкновенная деревянная щепка! «Разве щепки бывают не деревянные?» – тупо спросил себя Вовка. И так же тупо ответил: «Наверное, бывают». А сам думал о том, что никогда в жизни не встречал ничего более страшного, чем эта щепка.

«Откуда она?»

– Белый!

Но пес и сейчас не обернулся.

Покрутившись, уселся на лед, поднял к небу лобастую голову и завыл.

Вой Белого леденил почище северного ветра, и, охнув от боли в ушибленном плече, Вовка почти бегом припустил к полынье. Не может пес выть просто так, от тоски. Что-то там есть такое, в этой проклятой полынье! И застыл на бегу.

Там в черной полынье, на длинном ледяном языке, под алыми пятнами сурика, наполовину выбросившись на голубоватый язык льда, лежал лицом вниз боцман Хоботило! Он лежал лицом вниз, но Вовке не надо было видеть его лицо. Он боцмана узнал сразу – по черному бушлату, по сапогам, по рукам, способным поднять пятипудовую гирю. Вот только шапки меховой не было на боцмане, и волосы на затылке обмерзли, тонкими сосульками обвисли до неподвижной воды.

Не веря увиденному, Вовка сделал шаг к полынье.

Его била дрожь. Он знал: надо спуститься к воде, вытащить боцмана, взглянуть, что это там с ним. Но сил не было. Только позвал шепотом: «Дядя боцман!»

Хоботило не откликнулся.

«Дядя боцман!»

Но боцман и не думал откликаться.

«Я трус! – с ужасом подумал Вовка. – Я боюсь спуститься к воде».

Он думал так, он ругал себя всеми словами, а сам медленно, понемножку, совсем понемножку спускался. Потом наконец присел и коснулся рукой обледенелого боцманского бушлата. Сукно показалось ему стеклянным. Таким же стеклянным показался ему обледеневший затылок боцмана. «Зачем я тяну за хлястик бушлата? Он сейчас оборвется».

Хлястик правда оборвался.

Не мог Вовка вытянуть из воды такое грузное тело.

Тогда он сел рядом с полыньей и заплакал. «Подлодка это была! А я видел перископ… Видел и не предупредил… Боялся – смеяться будут…»

Вовка плакал и никак не мог оторвать глаз от черной неподвижной воды.

Там внизу, думал он, под черной водой лежит сейчас на грунте чужая подводная лодка. Там внизу чужие матросы поздравляют с победой Шаара или Мангольда, Карла Франзе или Ланге; они, думал Вовка, пьют сладкий горячий кофе и посмеиваются над несчастным тихоходным буксиром, так сильно дымившим своей нелепой черной пузатой трубой. «Нет! – решил. – Не могли фашисты потопить буксир! Отбился от них «Мирный», ушел в мощные льды! Вон ведь ледокольный пароход «Сибиряков» не испугался целого линкора, пошел со своими пушечками против орудий главного калибра… И погиб… – вспомнил Вовка. – Геройски, но погиб…»