Борис Мячин - Телевизор. Исповедь одного шпиона

– Послушайте, мой дорогой друг, – холодно проговорила статс-дама. – Я хочу, чтобы вы усвоили один простой урок, раз и навсегда. Ваше желание основать театральную школу вполне благородно. Императрица вам благоволит и даже выделила денег. Но ради бога, – она приблизилась вплотную к нему и перешла на заговорщический шепот, – прекратите таскать сюда своих крепостных .

– Но я же не виноват, – так же шепотом отвечал мой опекун, – сто Бог распределяет свой дар без различения сословий и наций. А по-васему, по-лютерански, получается, будто бы благодать только на воцерковленных людей сходит. А Ломоносов? А Рокотов? Давайте я прямо сейчас пойду к Екатерине и скажу, сто парадный портрет ее нарисован простым крестьянином; разоблачу, так сказать, драматическую тайну… [62] Дворянское происхождение художника Федора Рокотова, действительно, подвергается сомнению некоторыми историками.

– Делайте как хотите, – махнула рукой Софья Ивановна. – Только меня не впутывайте в свои театральные игрища; у меня двести девочек, и каждая как лейденская банка. Поместите мальчика в богадельню; и пусть они прекратят играть с моими, ничем хорошим это не кончится…

Софья Ивановна пошла дальше по своим делам, а Иван Афанасьевич крепко взял меня за руку.

– Вот как мы поступим, Сеня, – сказал он. – Здесь, при монастыре, есть Воспитательный дом, для подкидысей; начальником в нем мой человек. Я передам тебя ему, будесь первое время жить с сиротами. Впрочем, ты же ведь и сам…

– Я все понимаю, Иван Афанасьевич, – сказал я. – Тягости грядущего бытия хорошо известны мне. Я Тилемах; Троянская война лишила меня отца, но мой отец вернется и поразит женихов пушечными ядрами.

Иван Афанасьевич засмеялся и повел меня в богадельню.

Чувство, которое я испытываю при воспоминании о днях, проведенных мною в Воспитательном доме, всегда одинаково, – это чувство предельного одиночества и смятения души. Чувство, которого я ранее не испытывал, поелику был храним пусть строгим, но в глубине души любившим меня Аристархом Ивановичем, Лаврентьевной, Степаном и даже моей покойной матушкой, счастливой уже тем, что она избавилась от моего воспитания. Это чувство на самом деле – сознание собственной никчемности. Я глупое тринадцатилетнее существо, непонятно зачем произведенное на свет, лишенное родительской ласки, в чужом городе, в котором и по-российски то нечасто говорят, все больше по-немецки или по-чухонски.

Я делил спальню с такими же сиротами, как я сам. У нас была парламентская республика. Премьер-министр Мишка Желваков был в мечтах гвардейским офицером и поднял меня на смех, когда я рассказал ему о своем желании уйти вместе с секунд-майором Балакиревым на войну с янычарами.

– Воюют только солдаты, – сказал он. – А настоящий офицер живет в Петербурге, пьет бургонское вино и ежедневно трогает бабские титьки. Ты когда-нибудь трогал титьки?

Я понуро молчал; таких подвигов в моей жизни еще не было. Мишка открыл мне глаза на предмет, о котором я ранее никогда не задумывался.

Другой бедой, которую я постиг на своей шкуре в Петербурге, оказался голод. Казалось бы, в столице должны были быть лакомства, которых нет в деревне, но всё оказалось ровно наоборот. Дома был хотя бы кусок сухаря, можно было набрать ягод, сварить уху из мелкой рыбешки или спросить пирожок у Лаврентьевны, а здесь нужно было только красть или отбирать у более слабого. Когда люди с восторгом говорят о Петербурге, о домах и каналах, о прекрасных дамских нарядах и вахтпараде на Дворцовой [63] Развод караулов; вахтпарад на Дворцовой площади был любимым занятием Павла I. , мне делается не по себе. Люди часто смотрят только на внешнее и не видят внутренних токов, текущих в глубине тела. Люди забывают, что Петербург был основан вдали от плодородных полей и жирных пастбищ; город и по сей день окружен глубокими болотами, родящими только чернику и комаров, и потому главное страдание огромного города состоит в вечном отсутствии хлеба. Каждый год в город приходят десятки тысяч рабочих, но даже найдя работу, они тратят все свое жалованье на хлеб. В неурожайный год цена на хлеб поднимается в несколько раз, из деревни приходит еще больше работных людей, и никакие амбары и магазины [64] Магазином в XVIII веке назывался промышленный или продовольственный склад; то, что мы сейчас называем магазином, называлось просто лавкой. не утолят первого человеческого желания – есть. Кроме того, купцы вывозят хлеб за границу; то, что осталось, распределяется по дворянским домам, а сусеки разворовываются и списываются на мышеяд и наводнения. Я уверен, что однажды нехватка хлеба в Петербурге приведет к кровавому бунту, а в случае неприятельской осады в городе начнется самый страшный мор в истории нашего времени.

Нашим надзирателем был лекарь Карл Павлович Книппер; полунемец-полушвед; человек крайне прагматический и скупой; несмотря на все его усилия, воспитанники ежемесячно умирали от дизентерии, оспы, холеры и туберкулеза; в народе нас называли ангелами смерти. Книппер хорошо говорил по-российски, но при этом у него была привычка к месту и не к месту вставлять немецкие слова, обрывая их безо всякой грамматики; он хвастался, что знаком с самим Линнеем; у него был микроскоп; он заглядывал в стеклышко каждое утро с тою же аккуратностью, с какою лютеранский священник служит на органе заутреню.

– Этот отмучился… erbarme dich, lieber Gott… [65] сжалься, милостивый Боже! (нем.)

У Карла Павловича были две мечты – разбогатеть и основать свой собственный театр, он и общался с Иваном Афанасьевичем только потому что это давало ему надежду на воплощение его грез. Кроме того, у него были постоянные сношения с соотечественниками, жившими на Миллионной. Здесь, меж Зимним дворцом и Летним садом, меж Мойкой и Невой, была целая немецкая колония. У немцев были свои церкви, школы, театры и даже своя газета, St. Petersburgische Zeitung. Всегда пунктуальные и педантичные, они даже на семейную прогулку выходили в точные часы, между пятью и шестью вечера.

– Mutter, wie heißt der Fluss? – говорила какая-нибудь немецкая девочка лет семи, трогая мать за рукав.

– Die Moika, – отвечала мать.

– Wohin fließt der Fluss?

– Am Ende fließt der Fluss ins Meer. [66] «– Мама, как называется эта река? – Мойка. – А куда она течет? – Все реки текут в море» (нем.)

Почему-то не зная немецкого, я все понимал.

Я прошу тебя не гневаться, любезный читатель, ежели тебе показалось вдруг, что я намеренно рисую Петербург мрачными красками; в моих мыслях нет ничего подобного. Но я говорю, как всё было на самом деле. Просвещение народа не есть сладкие слова, просвещение народа есть тяжелый, проклятый труд; многие светлые люди надорвались на этой работе.