Борис Мячин - Телевизор. Исповедь одного шпиона

Иван Афанасьевич был главный двигатель этой работы. Он искренне, от всего сердца веровал в то, что театр, музыка и знания делают людей лучше и благороднее. Каждое свое появление в Смольном он преподавал актерское искусство не только дворянским воспитанницам, но и нам, бедным мальчикам.

– Нет, нет, нельзя просто говорить слова, написанные в книске! Нужно представлять, что ты и в самом деле Геракл, сражаюсийся с гидрой!

– Но, Иван Афанасьевич, я никогда не сражался с гидрой…

– Тогда, значит, нужно вспомнить, как ты сражался с кем-нибудь другим и представить, сто это была гидра… Ты сражался с кем-нибудь?

– Ну, я из ружья стрелял, в полотно…

– Вот и представь, сто ты стреляесь в полотно…

– Ага, понятно…

Иван Афанасьевич водил меня по городу, показывая дома и рассказывая, кто их строил; в городе было несколько театров: один при Шляхетном корпусе, другой – в Академии художеств; третьим театром был Оперный дом. Каждое лето в город приезжали иностранные труппы: на Царицыном лугу [67] Современное Марсово поле. англичане давали Шекспира, а еквилибрист Сандерс показывал чудеса ловкости и прыгучести человеческого тела; более всего мне запомнились итальянцы с их комическими операми и пантомимами.

– Весь секрет в том, стобы понимать корень языка, – поделился со мной хитростью Иван Афанасьевич. – У французского и итальянского языка единый корень, и ежели ты его знаесь, то и все остальное становится легко.

– Латынь, – догадался я и подивился своей догадке, – язык древних римлян. Римляне были мудрые: Катон, Цицерон и Цезарь. Первый писал о том, как правильно вести сельское хозяйство, сеять пшеницу и рожь; второй знал лучше всех закон, а третий был великим императором. Зря они только Карфаген разрушили.

– Вовсе и не зря, – заспорил со мною Иван Афанасьевич. – Пунийцы приносили человеческие жертвы во имя своей гнусной религии; сто может быть хуже?

Следующей зимой я и сам вышел на сцену, в Вольтеровой Заире, поставленной в новом театре Шляхетного корпуса с необыкновенным размахом и роскошью; на значительную сумму были приобретены костюмы и парики, римские, магометанские и китайские балетные платья; я играл раба, посланного к Заире с письмом. Там-то, в Меншиковом дворце, я впервые и увидел Е. И. В. Екатерина запросто восседала во втором ряду в сопровождении своих закадычных юнгфрау [68] Юнгфрау – придворная дама, фрейлина (искаж. нем.). По персоналиям: правильно – Анастасия Соколова (1741–1822), внебрачная дочь И. И. Бецкого и позднее жена Дерибаса; а о которой из Разумовских здесь идет речь, непонятно: Н. К. Загряжской (1747–1837), А. К. Васильчиковой (1754–1826) или С. С. Разумовской (1746–1803). , Соколовской и Разумовской; она показалась мне беззаботной и веселой.

Я засмотрелся по сторонам и прозевал свой выход на сцену. Меня начали толкать, щипать и пшикать.

– Никогда! – громко закричал я, выбежав на шаткие деревянные подмостки. – Никогда…

– Ступай, мне ясно всё… – с двусмысленной усмешкой отвечал Иван Афанасьевич, игравший Оросмана.

Зрители зааплодировали, императрица хлопала громче всех, часто и восторженно, не попадая в общий ритм. Так бой одинокого барабанщика не попадает в общий гул сражения, напротив, всегда вырывается из него, с призывом собраться, чтобы идти в новую атаку, или отступить, чтобы прекратить бессмысленную бойню.

За что ты наградил меня этим даром, Господи? Этим проклятым умением знать, видеть и чувствовать больше остальных? За что ты сделал меня таким? Ведь есть же люди, которые живут обычной жизнью, едят, пьют, курят, женятся, заводят детей, изменяют своим женам с любовницами, заводят внебрачных детей, крестят детей, пишут завещания, а затем помирают, как и все добрые христиане, в ожидании воскресения мертвых. И только я один, словно сумасшедший, не сплю по ночам, пялюсь в окно на бледную луну и бесконечно повторяю про себя: «За что, Господи, за что? Почему я?»

Прости меня, любезный читатель, за длительное описание моих детских и отроческих лет, но вот, наконец-то, мои предуведомления закончены, и я приступаю к самой трагедии, столь же фантастической, сколь и душеполезной.

Мне было четырнадцать лет; я жил в Петербурге уже второй год; было лето, конец июня. Сенатор Иван Перфильевич арендовал небольшую мызу за Ораниенбаумом; мы с Иваном Афанасьевичем воспользовались его любезностью и приехали, чтобы заняться переводом одной итальянской пиесы; точнее говоря, Иван Афанасьевич переводил, а я учился у него искусству перевода и романским наречиям; пиеса была на старый Софоклов сюжет, но с музыкой.

– Нет, нет, ты неправильно акцент ставись, – ласково поправляет меня Иван Афанасьевич. – Это по-французски Онтиго́н , а по-италийски Анти́гоне .

– Все равно не понимаю, из-за чего она с собой покончила, – сержусь я. – Ежели она считает царя тираном, так пусть берет оружие и сражается с ним, а не вешается от избытка чувств.

– Ты есё юноса, – улыбается Иван Афанасьевич, – и не знаесь женской натуры; у женсин все совсем иначе; им важно, стобы их понимали, любили, понимаесь? А тут дискуссия, борьба между любовью и долгом; с одной стороны, ей нужно похоронить брата, выполнить религиозный обычай, а с другой ее тревожит персональное, женское састье.

– А по мне лучше было бы, – говорит Иван Перфильевич, – чтобы ее лучше звали Аглая или Татьяна и была бы она простой русской крестьянкой, преследуемой своим помещиком-самодуром. Так понятнее было бы и правдивее.

Четвертым нашим собеседником был Станислав Эли; по происхождению немец богемской нации, имевший диплом доктора медицины; Эли однажды спас Ивана Перфильевича от верной смерти; какая была болезнь, сенатор, впрочем, не сказывал. Эли говорил обычно, мешая в одну кучу несколько славянских наречий, и у него тоже было свое мнение насчет Антигоны.

– Кшежничка имеет набоженьске тайну, ее отец Эдипус достал тайну от Сфинкса, а она готова зомреть за познание.

Мы долго спорим, покуда не восстает полная луна; белая ингерманландская ночь раскинулась за окном; мы идем спать по своим комнатам; мотылек вьется вокруг свечи.