Борис Мячин - Телевизор. Исповедь одного шпиона

Я обхватил руками голову; она болела несносно.

На въезде в город Батурин поругался с военным патрулем; молодой рекрут начал было что-то говорить, но Василий Яковлевич громко закричал на него; солдат опешил и извинился.

Москва поразила меня странным соединением несоединимых деталей. Звон в несколько сотен колоколов должен был, казалось, возбуждать во мне римское чувство любви к отечеству; Батурин явно испытывал его, вдыхая всею грудью холодный осенний воздух. Мне же было не по себе: я смотрел по сторонам и удивлялся более картинам русской нищеты; так выпирает старая штукатурка поверх спешно нанесенного лака; жалкие лачуги и одноэтажные избы соседствовали здесь с богатыми дворцами. Многие каменные здания были с деревянными крышами, купола церквей крыты золоченою медью или даже жестью, окрашенною в зеленый цвет. Людей в городе было мало; всё больше галки да вороны; сильно пахло дымом. Я пожаловался Батурину, что не понимаю устройства Москвы.

– Это потому что ты геометрии не знаешь, – ответил он. – Питер устроен першпективами; от Адмиралтейства три: Невская, Вознесенская и Гороховая; познай першпективу, и ты познаешь град; а Москва строилась радиусами: сначала Кремль, потом Китай-город, а уж затем – Скородум [122] Скородум (Скородом) – земляной вал, построенный в конце XVI в. по приказу Бориса Годунова; позже потерял свое значение и разрушился; сейчас – Садовое кольцо. ; потому и мысли у людей другие, кругообразные.

– А это что? – спросил я, указывая пальцем на высокую и острую башню с часами.

– Сие есть дом отца нашего, – непонятно сказал Батурин.

Дрожки остановились перед двухэтажным домом с простым деревянным забором; сверху свисали ветви с яблоками. Дверь была заперта, привратника не было. Батурин постучал кулаком.

– Татьяны Андреевны нет дома, – раздался старческий голос.

– А ежели я тебе шею накостыляю? Полно придуриваться, Михалыч; открой дверь…

– Говорю же вам, хозяйки нет; она уехала в деревню, спасаясь от коня бледного…

– Какого еще коня? Да ты пьян!

Со второго этажа донеслось женское пение.

– Ну все! – взбесился Батурин, вынимая шпагу. – Пропели священные Парки! [123] Богини судьбы в древнеримской мифологии; Батурин не в первый раз уже цитирует Горация («Вы же, правдиво поющие Парки, внемлите!»); по его собственному признанию позже, ничего, кроме Горация, он за время учебы в Пажеской школе не выучил. Готовься к смерти, неверный раб!

Слуга отворил дверь; Батурин оттолкнул старика гардой; я проследовал за ним; во втором этаже на клавикордах играла молодая женщина; на ней было простое английское платье [124] Т. е. платье не из шелка, а из хлопчатобумажной ткани, обычно светлого оттенка; с узким лифом и распахивающееся спереди. , без модных тогда цветочков и павлинчиков; заслышав шум, она обернулась; руки ее дрожали.

– Боже мой! Василий Яковлевич! – воскликнула она. – Что вы делаете в Москве? Вы с ума сошли!

– Любезная Татьяна Андреевна! – отвечал Батурин по-французски, все еще размахивая шпагой. – Повинуясь зову своего сердца, возжелал я совершить езду на остров любви…

– В городе чума ; а тут вы со своей… своим… островом… Почему вас не остановили на карантинной заставе?

Батурин замкнулся на втором этаже с хозяйкой, а я спустился вниз, на кухню. Михалыч дал мне щей, а сам сел напротив, сложил руки на груди и стал ворчать.

– Вот смотрю я на вас, на питерских, – сказал он, – и диву даюсь: пострижены, выбриты гладко, а главное – белобрысы всегда; чистое слово, немцы…

– Чем же вам немцы не нравятся? – вежливо спросил я, отхлебывая щей. – Они тоже люди…

– А тем и не нравятся, – буркнул Михалыч, – что подменили они Петра Алексеевича голландским шкипером, лицом схожим с православным царем. Отдана псам на поругание святая Русь. Иконы перестали почитать, книги рукописные забыты… За то мы Богом и наказаны, за грехи наши, за то, что не уберегли, не сохранили России…

Я спросил, знает ли он, где находится Хохловский переулок; такой адрес мне написали в коллегии.

– Это на Трех Святителей; где церковь Троицы в Хохлах; а там уже, за церковью расслабленного [125] церковь бессребреников Космы и Дамиана Ассийских на Маросейке , будет тебе Хохловский переулок.

– Больно уж много церквей; а Кремль по дороге есть?

– Кремль-то в другую сторону. В церквах не разбирается… Питер!

– Слушай, Михалыч, может ты меня проводишь, а? Мне в архив надо; а у меня начальство знаешь какое строгое, ого-го-го! Сам президент Панин, воспитатель цесаревича; слыхал, небось? Ему что война, что чума, всё одно по солдатскому барабану; езжай-ка ты, грит, Семен, в древнюю нашу столицу разбирать наиважнейшие бумаги в императорском архиве; от твоих трудов зависит судьба страны и благоприятный исход турецкой осады…

Михалыч еще немного покобенился, а потом сказал, что и без моего участия намерен был сходить поклониться чудотворной иконе; что можно дойти вместе с ним до Китай-города, а уж там далее он пойдет на Варварку, а я – в архив; на том и порешили; я хотел спросить совета и благословения Батурина, но потом отказался от этой идеи; в конце концов, рассудил я, у Василия Яковлевича свои дела, амурные, а у меня – служба государева.

Мы вышли, одевшись потеплее и поплотнее; не успели пройти и версты, как признаки мора явственно проступили отовсюду; по Сретенке шла целая испанская процессия с факелами: несколько телег с покойниками, плачущие бабы и мортусы [126] служитель при больных чумой; в обязанности мортуса входила уборка трупов в кожаных балахонах с граблями, перекинутыми через плечо, подобно ружью.

– Скока-т сёдня? – спросил один мортус у другого. – Восемьсот?

– Не, – лениво отвечал другой, – восемьсот не будет; семьсот с мелочью.

– Может быть, так и чума-т на убыль пойдет…

– Может и пойдет…

Вышли к Лубянке; здесь всё было еще хуже: повсюду валялись неубранные трупы; иногда мортус подходил к трупу, цеплял его граблями и звал полицейскую подводу; некоторые трупы выбрасывали из окна прямо на улицу, а затем захлопывали ставни.

– Боголюбивая Царице, неискусомужная Дево Богородице Марие, моли за ны Тебе Возлюбившаго и рождшагося от Тебе Сына Твоего, Христа Бога нашего, – перекрестился Михалыч. – На тебя, Богородице, одна надежда моя…