Борис Мячин - Телевизор. Исповедь одного шпиона

– Мне тоже плохой сон приснился, – сказал утром мой сокельник, стоя посреди комнаты в одной рубашке, крестясь на икону Николая Чудотворца. – Будто часы мои, висевшие всегда на стене подле кровати, упали на пол, и что от оных остался один только футляр, внутренность же вся исчезла. Словно это у меня самого вся внутренность исчезла…

Мы пошли трапезничать с архиереем. Дядя Николая Николаевича, архиепископ Амвросий, якобы ограбивший Богородицу, понравился мне: он рассуждал за столом о переводах с греческого; о том, что некоторые греческие и латинские слова, которые нам хорошо известны, в древности имели совсем другое значение.

– Мы благодаря Богу невредимы, – сказал старец племяннику, – но имение наше разграблено. Читай письмо сие, из Чудова мною полученное.

За ночь бунтовщики разгромили пол-Кремля; они вынесли из покоев всё ценное, а книги и рукописи, показавшиеся им лютеранскими, сожгли на Красной площади. В подвалах Чудова монастыря они нашли несколько бочек вина и все их выпили или разбили. Кроме того, бунтовщики выпустили из розыска каторжников, и на улицах начались убийства.

– Я написал Еропкину, – проговорил архиерей. – Он вызвал для усмирения беспорядков Луцкий полк. Петр Дмитриевич пришлет нам карету и пропуск.

– Стыдно это, – недовольно произнес Николай Николаевич. – Бежать из Москвы, будто это мы злодеи какие-то…

– Ничего не бойся, всё в руках Божьих, – отвечал Амвросий. – А ежели страшно, читай «Услыши, Боже, глас мой».

Мы вышли с Николаем Николаевичем во двор. Во дворе, действительно, стояла уже кибитка, посланная генерал-поручиком. Кучер спорил с монахами. «В самом деле, – подумал я, – мы боимся только собственного страха. Если убрать страх, убрать всё, чем живут люди: суету, волнение, страсть, то и жизнь обретет новый светлый смысл. Может быть, в этом и есть смысл учения Христова? В том, что не нужно переживать попусту, не искать земных благ, и тогда ты обретешь настоящее, душевное спокойствие и богатство? Если так, то я, может быть, и христианин…»

Мои размышления прервали донесшиеся из-за монастырской стены крики и пальба. Еще через минуту во двор вбежал лакей; голова его была окровавлена.

– Беда, барин! – крикнул он. – Злодеи сюда бегут, ворота ломать, требуют преосвященного.

– Демократы! – прошипел Николай Николаевич. – Парламент!

Амвросий еще с двумя архиереями укрылся в церкви, а мы с Николаем Николаевичем спрятались в бане. Бунтовщики проломили ворота, ворвались в церковь и выволокли архиепископа во двор, затем нашли и нас. Стоя на коленях, Николай Николаевич протянул грабителям всё, что у него было, – два империала [129] царская золотая монета, равная 10 рублям и золотые часы. Предводитель мятежников, высокий мужик с красною мордой, попробовал оба империала на зуб, а потом со всего размаху ударил его ногой; Николай Николаевич упал, свернулся калачиком и застонал.

– Ты чей? – спросил предводитель, хватая меня за шкирку. – Архиерейский или монастырский?

Я отвечал, что я простой подьячий. Предводитель толкнул меня, я ударился головой об стенку и тоже упал. Пришла еще одна толпа пьяных, требовавшая расправы.

– Это монастырские, – сказал мужик с красною мордой, убирая империалы в карман.

Бунтовщики покричали еще что-то про святое место, которое нельзя осквернять кровью, а потом выволокли архиепископа за стену монастыря, выкололи глаза и забили до смерти камнями и дубьем. Я при этой сцене не присутствовал, ибо лежал без сознания; только слышал уже потом с чужих слов; так что законы Буаловой драмы соблюдены [130] Согласно французскому драматическому канону, сформулированному Буало, на сцене нельзя показывать убийство; о гибели героя всегда сообщает вестник; изображение убийства считается дурновкусием, по этой причине французские классицисты отвергали, в частности, Шекспира, герои которого обычно гибнут на сцене. , ежели ты, конечно, еще блюдешь Буаловы законы, мой любезный читатель.

Когда я очнулся, Николай Николаевич все еще лежал на земле, тихо всхлипывая. Я принес ему воды.

– Послушай, мальчик, – сказал он вдруг, схватив меня за руку. – Нужно вернуться в Кремль. Может быть, в Чудовом остались какие-нибудь рукописи; нужно, чтобы ты забрал их, пока бунтовщики не сожгли или не украли…

– Николай Николаевич, – отвечал я, – вы просите меня лезть в пасть дракону…

– Я понимаю, – бедняга сжал еще сильнее мою руку, – но больше некому. Если меня увидят снова, точно убьют. Если ты сделаешь это, клянусь обеспечить твое существование; тебе дадут чин. Найди рукописи. Отвезешь их в Черную Грязь, князю Кантемиру; если всё сложится удачно, я буду ждать тебя там…

Захватив свою сумку, я вышел из монастыря. Картина была ужасна: вся Москва была занята шатающимися мародерами. Вино из разбитых бочек наливали в шляпы и несли домой; тащили всё, что плохо лежит. Данилов монастырь также был разгромлен; несколько пьяных били в колокол.

Я снова пришел к Кремлю. Теперь древняя крепость казалась мне жалкой, покрасневшей от стыда, что здесь, в центре России, происходят события, которые и в учебник истории-то не вставить, до того они кажутся позорными. Я прошел через Боровицкие ворота, их никто не охранял. На площади гарцевала одинокая лошадь, в литейной яме лежал разбитый колокол; а с колокольни почему-то сыпалось зерно.

Я вспомнил вдруг, как давно, совсем еще в отрочестве, отец Варсонофий, когда учил меня читать, рассказывал про Смуту и про Лжедмитрия, на самом деле монаха Чудова монастыря Гришку Отрепьева. Вот здесь всё и было, подумал я, и всё было точно так же. Московская толпа, разъяренная тем, что Марина Мнишек поцеловала икону Богородицы не в руку, а в губы, стала бить в набат и резать спящих поляков, а потом бросились искать и самого Отрепьева; самозванец побежал, но оступился и упал с колокольни; его привели в чувство, напоили спиртом и стали требовать, чтобы он отрекся; Лжедмитрий упорствовал; «что толковать с польским еретиком!» – закричал какой-то боярский сын и выстрелил самозванцу в грудь. Потом Лжедмитрия добили, тело сожгли, смешали прах с порохом и выстрелили из пушки в сторону польской границы, откуда он и явился, со своею Мариной.

Нам рассказывают о временах Смуты как о проявлении народного духа и торжества православия, подумал я. Но ежели здраво всё рассудить: главным врагом народа оказался сбежавший и переодевшийся монах… Нет ли в таких рассуждениях ущерба? И не путаем ли мы безумие пьяной черни с подлинно народным величием? Какое уж тут торжество, распад веры, погибель страны…

В Чудовом всё было еще хуже. Древний монастырь стал полем недавней битвы: выломанные окна, ободранное Евангелие, ризы, престол; всюду валялись трупы, всё было залито вином и кровью. На амвоне сидел мужик в грязной дорогой шубе, очевидно, где-то им украденной, и ножом выковыривал камни из оклада. Он был самой невзрачной внешности, с густой и неопрятной черной бородой.