Дмитрий Чепиков - Запертые двери (сборник)

Оказалось, совсем несложно найти проводника по катакомбам. И вечером возле воздушных колодцев немецких дотов я встретился с моим новым гидом, Аликом. Он протянул мне лист, на котором, по его словам, была схема подземных тоннелей. Последние туристы по одиночке покинули интересующее нас место, и мы уверенно зашагали к черноте ближайшего воздушного колодца.

Я спускался первым, на моём поясе Алик застегнул карабин с тонкой веревкой, мотивировав это тем, что тоннели в несколько ярусов, и если кто провалится на нижние уровни, по-другому вытащить невозможно. Мы спустились на широкую площадку, от которой шли три довольно просторных отвода, в один из которых я и шагнул вслед за проводником. На бетонных стенах на немецком языке облупившейся черной краской были сделаны надписи по технике безопасности. С удовольствием отметил, что понимаю смысл надписей – не зря учил в школе немецкий. Через пятьдесят метров тоннель закончился, и мы перешли в рост человека проход, с обложенными песчаником стенами.

– Работа генуэзцев, – прокомментировал проводник, – но я вам покажу кое-что поинтереснее… древнюю Кеффе…

Я порылся в памяти, вспоминая. Кеффе – самое первое название Феодосии, существовавшее еще до тех времен, как генуэзские послы выкупили у татарского князя Кафу. Поразительно, но многовековые стены из песчаника сохранились лучше, чем шестидесятилетние стены немецких дотов.

Проводник шел первым, я за ним. Промелькнули боковые отводы, не обозначенные на карте. Алик сказал, что ведет меня в подземный храм, и строго приказал не соваться в боковые проходы, объяснив опасность наличием провалов. Мы отстегнули карабины – проводник пообещал ровный безопасный участок – и прошли двести, может быть триста метров. Под землей вообще трудно оценить расстояние, выхватываемое фонарем. Страх начал медленно заползать ко мне за шиворот, я спиной чувствовал некую незащищенность, но естественно признаться в этом не мог.

Мои нервы были на пределе, и когда за спиной раздался какой-то хруст, я инстинктивно шагнул в сторону. Ровно настолько, чтобы угодить в боковой проход с провалом. Прижимая к себе дорогущий фотоаппарат, я кубарем катился практически по отвесной стене вниз. Пролетев с добрый десяток метров, затормозил, врезавшись головой в стену, и отключился. Сколько лежал я в темноте, не знаю. Когда пришел в себя, попытался найти фонарь, но безрезультатно, фотоаппарата тоже нигде не было. Паника волнами накатывала на меня, я попытался взобраться по стене, но отсутствие альпинисткой сноровки не дало мне это сделать. Нащупал в кармане зажигалку и осветил пару метров пространства вокруг себя. Дешевая китайская зажигалка быстро нагрелась, но я успел выхватить в темноте зрением два ответвления и почему-то выбрал правое, хотя, наверное, следовало вообще сидеть и ждать, пока меня вытащат.

Минут десять я шел вдоль стены, пока тоннель не начал подниматься вверх. В лицо ударил легкий свежий ветерок, и показалось яркое пятно выхода.

– Наверное, всю ночь провалялся, утро уже, – сказал я себе, уже мечтая, как сейчас отправлюсь отдыхать в гостиницу. Сильно болела голова в том месте, которым я ударился. Мой слух уловил какой-то мерный гул и чьи-то мерные команды на иностранном языке.

Выбравшись на поверхность крепостной стены, к своему крайнему удивлению я увидел десятки людей, закованных в средневековую броню, по команде выпускающих стрелы в кого-то за крепостными стенами.

«Рыцарский фестиваль, что ли», – пришла в голову мысль и тут же исчезла, когда я увидел с десяток тел, нашпигованных стрелами и аккуратно сложенных возле башни. С этого момента мой мозг лишь фиксировал отрывками события, не в состоянии трезво оценить ситуацию.

«Стены укреплений почти не повреждены, под ними в доброй сотне метров мечется степная конница, беспрестанно обстреливая обороняющихся.

Вдали виднеются катапульты в безопасном удалении от смертоносных стрел защитников, всё небольшое пространство между морем и стенами завалено трупами атакующих».

В голове яркой искрой вспыхивает мысль о штурме Кафы войсками хана Джанибека, щипаю себя за руку и ничего не чувствую. Вообще, кроме зрения, весь организм работает крайне необычно, ноги как ватные. Замечаю, что рядом со мной передвигаются генуэзские арбалетчики, тянут куда-то раненого со стрелой в шее. Меня никто не видит, я вижу всех…

Стремглав несусь в то место, откуда выбрался на поверхность, влетаю в темноту подземного хода и снова отключаюсь.

– Ну давай, приходи в себя, – надо мной склонилось встревоженное лицо проводника, – крепко же ты приложился башкой.

Я осмотрелся вокруг и потрогал здоровенную шишку на голове. Похоже, что больница, приемный покой. Проводник сказал, что переходы к храму завалены, и пройти там невозможно, и что мы только по сообщающимся ходам немецких дотов и бродили, там же я и врезался головой в низкий потолок перехода из одного коридора в другой и потерял сознание.

Я не стал рассказывать Алику о том, что мне привиделось в подземелье, но я до сих пор помню перекошенное от боли лицо раненого защитника древней Феодосии и мечущиеся под стенами войска татаро-монголов.

Тёплый июльский вечер был бы тихим, если бы не гулкая канонада в десяти километрах от расположений гвардейского мотострелкового батальона, занимавшего высоту возле крупного села. Там на первой линии обороны развертывалась грандиозная битва с участием миллионов солдат, тысяч боевых воздушных и наземных машин. На курском выступе фашисты армадой тяжелых танковых клиньев с двух сторон яростно рвались пробить оборону советских войск и окружить соединения Центрального и Воронежского фронтов.

Но это было там, это там уже погибли десятки тысяч, и с неимоверной быстротой мотал цифры счётчик смерти, а здесь, на высоком холме над селом, всё замерло. Солдаты вповалку лежали в окопах, дремали, облокотившись на приданные батальону противотанковые орудия, а офицеры долго и томительно всматривались в лес на горизонте. Появись оттуда противник – это означало бы, что линия обороны прорвана, и наступил их черед изматывать рвущихся к Курску гитлеровцев.

Комбат Виктюк обходил позиции, когда к штабному блиндажу подкатил, подпрыгивая на ухабах, трофейный «Henshel». Из него бодро выскочил молодой офицер-особист, побрякивая двумя начищенными до блеска медалями на груди.

– Комбата позови, солдат! – рявкнул он на охраняющего блиндаж бойца в выгоревшей гимнастерке. Неподалеку на него недобро глянул из-под густых бровей один из ротных командиров и нарочито отвернулся. Особистов, как обычно, нигде не любили, а уж на передовой и перед ней втройне.