М. Таргис - Песнь камня

Внезапно из-за угла под ручку с партнершей вывернул Бела и, не рассчитав скорости, налетел на Линдентона. Ярнок вздрогнул, услышав странный глухой стук, словно ударили в стену, а не в человеческую плоть, но ни один из столкнувшихся не издал ни звука.

– Bocsánat [14] Прошу прощения (венг.) … – растерявшись от неожиданности, пробормотал Бела, на миг взглянул в глаза Линдентону, смешавшись, отвел взгляд и поправился: – Прошу прощения.

– Nem baj [15] Ничего страшного (венг.) , – бросил Линдентон и провел ладонью по ушибленному предплечью, словно удостоверяясь, что оно на месте.

Ярнок впервые заметил, что на его правой руке надета перчатка – из-за общего бронзового цвета кожи автора пьесы она не бросалась в глаза, а край ее был заправлен в рукав.

Разойдясь с Белой в узком коридоре, Линдентон проводил его взглядом.

– Любопытные кадры у вас тут… – процедил он сквозь зубы.

– О да, это наша восходящая звезда, – Ярнок тоже смотрел вслед Беле и девушке – с откровенной ревностью во взоре. – Кстати, это возможный кандидат на одну из главных ролей в вашей пьесе. Если вы не сочтете, что он слишком молод. Но, право…

– Он, несомненно, слишком молод, – ухмыльнулся Линдентон. – Но возраст – в театре понятие малозначащее, не правда ли? А необходимый опыт приобретается очень быстро.

– Н-ну да, – неуверенно согласился Ондраш.

На улицах было очень тихо. Разошлась публика из театров и баров, закрылись самые упрямые кафе, только старинные барочные здания – стойкие ветераны канувшей в Лету блестящей эпохи, залитые холодным сиянием ночной подсветки, бросали вызов окутавшему город мраку, да по центральным проспектам еще бродили неуемные гуляки среди уснувших витрин.

Наступила полночь, когда одинокий мотоциклист сделал очередной круг по центру города, разрывая морозную тишину монотонным ревом своего стального коня, и затормозил на углу тихой улицы, у фешенебельного отеля, сулившего постояльцам не столько блеск и развлечения, сколько спокойный респектабельный уют.

Мужчина оставил мотоцикл на стоянке, прошел в центральный холл, оглядываясь с удовлетворением – ему нравился старомодный декор помещения, вежливо кивнул портье, наблюдавшему за ним с сонным безразличием, и направился в лифт, двигаясь тихо и неуловимо, как тень. Лифт бесшумно заскользил на верхний этаж. Портье моргнул и удивленно огляделся, прикидывая, уж не задремал ли он на рецепшне. Вдруг кто-нибудь это заметил?

В номере под самой крышей постоялец отеля расстегнул молнию тесной кожаной куртки, опустился в кресло, задумчиво оглядываясь, потом встал, подошел к бару и, перебрав бутылки, достал красное вино, проигнорировав ожидавшее в ведерке с уже подтаявшим льдом шампанское – это было чужое распоряжение, не его.

– Как будто получается, а? – подмигнул он портрету бывшего владельца этого здания, висевшему на стене – тридцатых годов девятнадцатого века, если судить по костюму, а у нового постояльца в этом отношении был наметанный глаз.

Лицо казалось смутно знакомым – может быть, им довелось как-нибудь ненароком пересечься , как сейчас говорят? Или это просто был характерный типаж того времени – одинаковые прически, баки, пышные галстуки, одинаковые позы, одинаковый стиль, в котором исчезала индивидуальность художника, честно зарабатывавшего свой хлеб. Любое время находит свои способы обезличить отдельных представителей людского рода, уравнять в пределах одной среды, придать им единый облик и образ поведения, с небольшими вариациями… Не для того ли, чтобы не так заметно было, что и с течением тысячелетий люди практически не меняются?

Пить со среднестатистическим представителем столичного бюргерства было скучно, и постоялец отставил лишь слегка пригубленный бокал на столик и, раздвинув узорчатый тюль, распахнул двери широкого балкона, сплошь покрытого тонкой наледью. Холодный воздух со звоном ворвался в помещение, но мужчина не дрогнул, вышел наружу, оглядывая с высоты черные горбы спящих крыш вблизи и манящие зеленоватым светом округлые купола и узкие шпили центральных кварталов, и весело рассмеялся. Свет полной луны серебрил его прямые черные с проседью волосы, плавал в голубых глазах, заставляя плясать в них льдистые колючие искры.

Не закрывая двери балкона, постоялец вернулся в комнату, стянул куртку и рубашку, бросил их на кресло. Его правое плечо охватывала легкая кожаная перевязь, на которой держалась затянутая в перчатку тонкой кожи искусственная кисть руки, мастерски выполненная, с подвижными на прочных тугих шарнирах сочленениями пальцев, как у популярных восточных кукол. Он снял протез и тоже не глядя бросил на кресло, рука оказалась на самом краю, и, помедлив, будто в раздумьях, соскользнула на пол, увлекая за собой ремни, свернулась в кулак на мягком ковре, словно живая. Мужчина сдернул с волос резинку, распустив по плечам густую темную гриву, залпом допил вино и, не обращая внимания на холод, снова вышел на балкон.

Мороз с готовностью принял в объятья его поджарое тело, ледяные колючки побежали по гладкой бронзовой коже, выбелили курчавую темную поросль на груди, одели голую культю, обрубленную чуть выше запястья, искристой пленкой. Полуобнаженная фигура на балконе показалась бы стороннему наблюдателю почти прозрачной в январском воздухе – то ли заблудившийся в космической пустоте дух, то ли отголосок сна. А наблюдатель имелся: в окне противоположного дома мелькнуло чье-то удивленное лицо – светлое пятно в сумрачной коробке квартиры, не разберешь, мужчина или женщина, старик или дитя. Человек на балконе мило улыбнулся наблюдавшему, прижав кончики пальцев с заостренными ногтями к заледеневшим губам, послал ему (или ей!) воздушный поцелуй. Его выдох был чист и прозрачен, пар не выходил из его рта и на голых плечах поблескивали, не тая, редкие снежинки. Незнакомое лицо исчезло из окна, и через некоторое время внутри квартиры вспыхнул свет. Будет думать, что это был сон или виденье, порожденное холодом, плотным ужином и недавно просмотренным фильмом.

А однорукий, удивительно высоко подпрыгнув, встал на узкие перила, взмахнул руками, восстанавливая равновесие, выпрямился, вдохнул полной грудью воздух зимней ночи и шагнул в пустоту.

С неба лениво сыпались мокрые хлопья и тут же таяли, превращая дорогу в жидкое месиво и отгородив весь окружающий мир серой мутной завесой. Липкий мокрый снег садился серыми бугорками на поля шляп и плечи, а при редких кратких порывах ветра радостно забивался в глаза. Янина отирала их костяшками защищенных перчаткой пальцев и снова бралась обеими руками за вожжи – после долгих перемещений и выяснений, кому где ехать, она отвоевала себе место на козлах и тихо радовалась, что с самого начала вышла из дома в своем – теперь единственном – «спортивном» костюме, без кринолина.