Виктор Пикар - Дыхание Луны

© Крупинов Н. А. 2016

Закончив работу над этой книгой, я купил пятисотграммовый сливочный пломбир и дал ему немного растаять. Затем разделил мороженое на пять равных порций и смешал каждую с ягодами – первую с малиной, вторую с земляникой, третью с черникой, четвертую с клюквой, пятую с клубникой. Первую, с малиной, я поставил на стол в белой фарфоровой чашечке, остальные положил в холодильник, чтобы не растаяли совсем. В вазу опустил девять только что купленных алых роз. В фужер налил примерно двести грамм ликера «Бейлис».

И вот слепая Маша открыла дверь гостиной. Она привстала на цыпочки и потянулась всем телом к окну – было раннее утро, солнечные лучи уже проникли внутрь комнаты и высветили на паркете длинную полосу света, на которой стояла она в темно-синем шелковом халате – и улыбалась, как всегда, и ничего не видела, но все чувствовала.

Она спросила:

– Почему ты так волнуешься?

Я поцеловал ее в щеку, взял за руку и посадил в кресло во главе стола.

Она спросила:

– Что сегодня?

Я ответил:

– Все, что случилось с нами, я записал, как книгу. Я хочу прочитать тебе этот текст.

Маша не спросила даже, сколько это займет времени. Она сказала:

– Пахнет розами. Какого они цвета?

– Алые!

– Чудесно! И мой любимый шоколадный ликер здесь, я чувствую, и мороженое где-то рядом, с ягодами…

– Конечно! Начнем с малины…

Она послала воздушный поцелуй в мою сторону и сказала:

– Так читай же!

И я начал читать. Она удобно расположилась в кресле, откинув назад голову и прикрыв невидящие глаза, и соглашалась со всем, кивая головой и улыбаясь – лишь иногда она останавливала меня, хлопая в ладоши. Она делала это в том месте текста, где, по ее мнению, нужно было закончить старую главу и начать новую. Более того, иногда она давала название следующей главе, даже не зная ее содержания.

Она называла ее по цвету, каким-то одним словом.

– Лет до двадцати пяти мне казалось, что я буду жить вечно. Я видел слезы, людскую боль, я видел смерть и старость, но тем не менее, каким-то совершенно особенным, чудесным образом был уверен, что все это никак не коснется меня самого. Все проблемы отдельных людей и человечества в целом были лишь картинками на экране телевизора или ноутбука, я же всегда оставался снаружи, наблюдая и контролируя все, недосягаемый и веселый. Конечно же, это была глупость чистой воды – но ведь работало! Помню, я ничем не болел, был счастлив и радостен и быстро добивался всего, чего хотел. До определенного момента.

Мой следователь явно перебрал вчера. Он небрит, на нем несвежая рубашка. Глаза красные, воспаленные. Пальцы нервно теребят незажженную сигарету. Таким я его не видел, за все долгое время нашего общения. Он ходит по комнате, из одного угла – в другой. Его голос хриплый и простуженный, его глаза ищут соучастия, и сегодня я бы накинул ему лет пять сверх его тридцати пяти. Он обычный, незащищенный, уязвимый – как все люди на улице.

Я спрашиваю:

– И когда же наступил этот момент?

Он останавливается посреди комнаты, рассеянно смотрит на тусклую лампочку под потолком.

– Не помню.

Он бросает на меня виноватый взгляд.

– Недавно я ехал в поезде и курил в тамбуре – к черту запреты! – а мимо проходила торговка с корзинкой, в которой лежали пиво, сухарики, вода, печенье и прочая ерунда, – я взял себе пакетик арахисовых орешков. Дама что-то бормотала, улыбалась, она была симпатичная – но меня интересовали только орешки, и все. Ее лицо было как-то смазано, затерто. Она была призраком. Даже хуже – приведение заинтересовало бы меня своей потусторонностью, а эта реальная женщина, во всей своей безусловной и призывной, грудастой плоти – никак и ничем. Она была просто пылинкой в воздухе прокуренного поездного тамбура, летящей в никуда.

– И что с того?

Следователь устало садится за свой стол.

– А то, что все лица людей вокруг меня смазались и затерлись. Я не вижу никого. Я не хочу никого видеть. Словно моя жизнь заканчивается. Мое счастье, моя радость, моя веселость – они стали покидать меня…

– Со всеми это случается… Просто картинка на экране персонального компьютера потускнела со временем… Всему приходит конец. Все увядает, умирает… Что в этом особенного?

Глядя в окно, он горестно декламирует:

Мой следователь, к месту и нет, любит декламировать стихи, особенно – Бродского. Эрудированный, чувствительный человек, мой следователь. И как он вообще попал на эту работу, угнетающую нормальных людей? Он достает зажигалку и прикуривает, жадно затягивается, кивает мне, протягивает сигарету. У него нет ответа на мой вопрос.

– Хочешь?

– С удовольствием.

Мы курим молча, и вот, когда от сигарет остаются только фильтры, он говорит мне:

– Только твое лицо я вижу ясно и четко. Почему?

Я пожимаю плечами.

Он наклоняется ко мне ближе и спрашивает:

– Ты хоть понимаешь, что проведешь в одиночной камере всю свою жизнь? У нас есть три часа с тобой, потом я вызову охрану, потом наручники, суд, прокурор, тюрьма… Ты будешь рад таракану на стене твоей холодной камеры, как самому дорогому гостю…

Я послушно киваю. Рано говорить ему, что такого не случится никогда.

Он наклоняется еще ближе ко мне:

– Ты знаешь, я смотрю на тебя и не верю.

– Во что?

– В то, что человек с такими радостными, веселыми, светящимися глазами – опасный преступник.

Зная о том, что его это взбесит, не могу скрыть очередную радостную улыбку.

– Опять улыбаешься, как школьник?

– Ну и что с того?

Он вскакивает и снова меряет шагами комнату. Проходит минут пять, когда он подходит ко мне, наклоняется и, дыша перегаром, спрашивает:

– Я хочу знать, что произошло с тобой.

Через секунду, он срывается и во весь голос кричит мне:

– Этого просто не может быть!

Он умоляет меня:

– Расскажи, как все это началось?

– Как началось? Очень просто.

Был поздний ноябрьский вечер, еще без снега. Я вышел из дома без шапки и удивился тому, как низко опустилось небо, на котором не было луны и звезд, только тучи – чернота давила, угнетала. Каждая следующая моя мысль неизменно оказывалась вдвое мучительней и горче предыдущей, причем я даже не задавался вопросом, от чего это было – лишь томился, как последний каторжник от тяжести, приходящей ко мне со всех сторон, так, что некуда спрятаться и некуда сбежать.

Было так, что я уже не хотел больше думать о смыслах, искать причины и тайные замыслы, а просто торопился купить хороший виски и пару сигар.