Ирина Кошман - Летопись Сатурна

Кио ртом, как доисторическая женщина, о которых она читала в учебниках в школе, вгрызалась в плоть собственного ребенка и с непомерной жаждой утоляла свой голод сладкими кусочками «нежности». Под бледно-прозрачной кожей был слой младенческого жира. Но он не был рыхлым, а легким, как зефир. А под жиром находился тонкий слой мяса. И это было самое блаженное. Раз – укус, два – укус, три – укус. Кровь стекала по подбородку, образовывая некое подобие бороды, как у неясыти.

Постепенно эйфория улеглась. В голове будто бы некая пробирка наполнилась раствором, которого ранее не доставало. Чувства сошли на нет, и когда с ребенком было покончено, Кио поднялась с холодного пола. За окном еще не вспыхнули проблески рассвета, но ночь уже постепенно растворялась. Кио почувствовала внезапный приступ жажды. Но это была нормальная, природная жажда от недостатка воды в организме. Она бросилась на кухню, которая не была разделена никакими стенами, схватила прозрачный кувшин с водой, и начала жадно поглощать жидкость. Воду, конечно, стоило поберечь и не расплескивать во все стороны, но было такое ощущение, словно это последние глотки в жизни. Напившись, Кио медленно поставила кувшин на стол. Она будто и не понимала, почему находится не в постели в столь поздний час. Ей как будто пригрезилось что-то странное, непонятное. Размышления длились всего секунд пять, и Кио увидела красный след от собственных рук на прозрачном кувшине. Она немного нагнулась, нахмурив брови, чтобы рассмотреть странный след. И в кувшине, как в елочном шарике (какие делали лет сто, наверное, назад), она увидела искаженное отражение собственного, смертельно-белого лица с красными разводами на всей нижней части. Она медленно и осторожно прикоснулась тонкими пальцами к своему лицу, словно ожидала обнаружить на его месте чье-то чужое. Но осознав, что это все еще ее «оболочка», она быстро начала ощупывать себя. Пальцы скользнули по длинной и тонкой шее и почувствовали что-то влажное и липкое, еще не высохшее. Девушка молниеносно оторвала пальцы от шеи и уставилась на них безумными глазами. Что-то приснилось? Теперь обрывки произошедшего то и дело кружились в голове, как стаи стервятников над жертвой. Наконец, Кио оторвала взгляд от своих рук и приподняла голову, в которой теперь все яснее вырисовывались события ночи. Она бросилась туда, откуда только несколько минут назад прибежала, в надежде увидеть безмятежно спящего в кроватке младенца и понять, что все это был всего лишь жуткий сон. Но реальная картина, в которой преобладал вишнево-красный цвет, была далека от представлений молодой мамы.

Жуткий крик вырвался откуда-то из диафрагмы хрупкой девушки, и она сложилась пополам, но не упала. Вспомнив не только все, что произошло, но и свои ощущения при этом, Кио бросилась к телефону, а из глотки вырвалось только одно слово:

– Мама!..

Где-то на другой стороне Земного шара стояла теплая зима. Хотя от этого слова не осталось и тени того смысла, который в него был заложен ранее. На северо-западе маленького городка Куперстаун в США стоял густой туман, словно облако, покрывавшее все пространство от атмосферы до чистого ровного асфальта на велосипедных дорожках. Хотя, наверное, это единственное чистое, что осталось здесь со времен нью-йоркского бунта. Если присмотреться, то можно было увидеть в этом вязком тумане расположившуюся уютно детскую площадку. Пару десятков лет назад рождаемость начала резко падать (особенно в этом районе), и новых детских уголков с тех пор практически не появлялось. Что ж это закономерно.

Няня Вивьен, уже немолодая темнокожая женщина с сединой в густых волосах шестидесяти шести лет, наблюдала за играми малыша Айвори, которому через десять дней должно было исполниться четыре года. Специалисты полагали, что Айвори слишком застенчив, и его необходимо отдать в специальное учреждение. Такие учреждения стали появляться по всей стране (да и по всей Европе) с года эдак 2027. Мир перестал принимать интровертов еще, кажется, в конце ХХ века. Но от этого меньше их рождаться не стало, и Вивьен, будучи вдумчивым и благоразумным человеком, понимала, что Айвори – совершенно нормальный, развитый и вполне общительный ребенок. Просто он предпочитал играм с большими группами детей игры с одним, наиболее близким по духу ребенком или вовсе в одиночестве. Но что значило «нормальный» теперь? Она помнила, как будучи маленькой девочкой, испытывала странные и противоречивые чувства. Нет, безусловно, родители любили ее, оберегали, но часто вели себя так, как будто с ней что-то не так. Что-то не так, как должно быть. А должно быть так: перестань играть в одиночестве, сходи на улицу, перестань так много читать, лучше пообщайся с друзьями. Ну, не глупость ли? А, может быть, она до сих пор ничего не поняла? Но разве человек не рождается уже с заложенным в нем темпераментом? Вивьен до сих пор была убеждена в одной простой истине: люди делятся на два вида. Есть те, кому нужны раздражители извне, а есть те, кому их хватает в своем собственном внутреннем мире. Но иногда ее одолевали черви сомнений. И в маленьком Айвори она видела себя. Именно поэтому она так крепко привязалась к мальчику и полюбила его всем своим необъятным женским сердцем. Может быть, сказывалось и то, что когда-то лет сорок назад у нее на руках умирал ее собственный сын (немногим младше Айвори), и она ничего не смогла с этим сделать? После этого больше не хотела бросать свое сердце на съедение эмоциям и импульсам.

Сидя вот так, на скамейке, изрядно мокрой от тумана, в котором так и чувствовались нечистоты Куперстауна, она неотрывно смотрела, как Айвори возился на горке. Он улыбался, но глаза его передавали какой-то едва уловимый, почти похожий на ауру страх. Быть может, это были просто ее домыслы, быть может, это свой страх она проецирует на этого маленького мужчину, но ее не покидало ощущение, что Айвори понимает не меньше, чем она сама. День был промозглый, и небо было тяжелым и каким-то съежившимся, но было довольно-таки тепло. За последние сто лет средний показатель температуры воздуха увеличился здесь аж на семь градусов.

Напротив, на скамейке сидела милая парочка геев, неусыпно наблюдавших за своей «дочкой». Девочке было лет пять, и она очень громко смеялась, играя с другими детьми. Удивительно, как дети способны не обращать внимания на погоду, да и на мир, окружающий их, в целом. Глупо полагать, что люди не меняются. От природы, безусловно, они остаются такими же. Вот дети. Они приходят в этот мир, еще не подозревая, что их ждет, какие уроки им придется выучить, какие людские нормы, преподносимые как природные, придется запомнить. Девочка не была похожа на Айвори, и ей в этом повезло. Ей не придется выслушивать, какая она робкая, нерешительная, тихая. Скорее всего, она добьется в жизни многого. Может быть, станет главой крупной компании, может быть, станет проповедником нового учения. А Айвори… Айвори придется либо довольствоваться крохами, либо переступать через то, что дано ему от природы. Этот мир давно уже стал миром тех, кто может повести за собой толпы, тех, кто от природы умеет громко говорить и внушать всякий бред несчастным овцам. А агнцам приходится становиться этими овцами, плетущимися за волками.