Светлана Макаренко - Мадам [СИ]

Едва дождавшись рассвета, она выбиралась из дома, стараясь не разбудить мсье Жозефа и старого, поседевшего, но все еще резвого Micky. Добиралась до тихого кладбища, совсем не страшного в молоке раннего утра, и до больно-знакомой черной плиты, со стоявшим над нею белым крестом. Прислонялась головою к его середине. И лишь тогда начинала плакать: безостановочно, слепо, горько, отчаянно, по детски… До полного опустошения. Когда солнце вставало так, что его лучи нагревали безжизненную мраморность плиты, она поднималась, легко касалась ее ладонью, крестила воздух и, кутаясь в ажурную шаль, связанную ревматическими руками мадам Мишлен, уходила прочь. Не оглядываясь.

До следующего приезда в Экс Ле Бен. Чаще всего — посреди ночи.

Теперь она курила больше, чем тогда, когда Они были с нею. Но это получалось у нее совсем некрасиво, порывисто, резко. Она не умела затягиваться, выпускать дым. Он охватывал ее всю, изнутри, она задыхалась от горечи, кашляла, до саднящей боли в горле.

Но горечь не отступала. Быть может, она сливалась с той, которая была внутри? Она не могла сказать определенно. Ей казалось, что да…

Она забывалась в этом горьком и едком дыме. Как и в работе, которой становилось все больше. Издательство ширилось, обретало популярность и этому помогал ее странно-тонкий дар редактора, который развился до непонятной ей самой, почти слепой интуиции.

Она всегда умела угадать в кипе присылаемых на ее имя рукописей одну-две заслуживающих самого пристального внимания, и еще пару-тройку, из тех, которые надо было подвергнуть обработке. Она называла это просто: «огранить алмаз». И гранила. Никого не подпуская к этой работе, потому что все это напоминала ей пьянящую давность. Счастливую давность, когда на нее смотрели золотисто-темные смородины глаза, лукаво поблескивающие в сумраке вечера, когда фразы, нанизываемые ею на ясный и блистательный сюжет, лились свободно и легко, словно рождались от одного лишь касания клавиш… Все оживало и повторялось легким миражом, едва осязаемым мгновеньем, а она сожалела лишь об одном: что не могла удержать это мгновение в руках. Каждый вечер, каждый рассвет оно отлетало от нее все дальше, на юг, в объятия мистраля. В землю Прованса. Она бессильно и горько ощущала это. На нее снова и снова хищно наплывала туманная безысходность реальности. И она отгоняла ее дымом сигареты. Тогда яркие и четкие воспоминания возвращались снова. Она любила их, воспоминания. Для нее они были слишком живы. И она не могла, в отличии от остальных, равнодушных, беспечных, назвать их безлико и просто: прошлым… Не могла. Могла лишь отпустить их в землю Прованса.

Что еще помогало ей жить? Она не знала. Этого ведь нельзя было понять и объяснить. Смутная надежда на встречу, которая всем присуща. Скрытая и сильная жажда Жизни, которая взращивает и питает нас всех… И одна фраза, которую она запомнила с давних пор, и которая держала ее на плаву, как якорь. Точнее, обрывок фразы, поразившей ее в тот далекий осенний дождливый вечер юности до глубины сознания и сердца: «Вы действительно — Мадам»… Так ее назвал человек, воплотивший в жизнь детскую мечту о волшебном городе, носящим имя из пяти букв. Имя короткое и волшебное. Окутанное сиреневыми сумерками.

Когда становилось совсем невыносимо она глотала стоявшие в горле слезы, сжимала руки в кулаки и шептала самой себе: «Держись, Ты ведь, действительно, — Мадам!» Она не верила что кто то скажет ей эти слова еще раз — живым и теплым голосом. Они были для нее словно драгоценные камни, оживляющие жаром Памяти и Верою волю к Жизни, но они принадлежали прошлому. Улетавшему по вечерам из ее души неведомо куда.

Может быть, в землю Прованса. Она сперва часто думала об этом по вечерам, возвращаясь в свой одинокий дом в Медоне. А потом — почти перестала думать, хотя магия и волшебство фразы оставались всегда с нею. И ей иногда до тоски, до крика в прокуренном горле, хотелось ее, эту милую, уверенную фразу, услышать, безразлично от кого: от дворника, от владельца цветочной лавки, или — от Марис, часто навещавшей ее по воскресеньям, в конце концов, от уборщицы в издательстве. Но, понятное дело, никто не мог ее произнести. Теплые и твердые интонации жившие в ней, больше не возвращались. В ее туманных снах дорогие ей стали сниться все чаще в странных очертаниях давно покинутых мест: перед крыльцом кафе ронял желтые листья огромный раскидистый вяз, за окнами блочной московской квартиры моросил нескончаемый дождь… Любимый собирал листья вяза в букет, протягивал ей, а Ясик что-то кричал, приплясывая в лужах и по детски радостно, хохоча. Она вздрагивала, как от толчка, просыпалась, и ее сердце заливала непонятно-тягучая тоска.

Лица идущих и едущих мимо парижан, знакомых медонцев и провансальцев стали казаться ей масками, безликими и чужими. И она была всем чужая на этой грустной земле. Так ей казалось. Она все больше хмурилась, кусала губы, все больше по ночам подушка ее была мокрою от слез, а тексты рукописей плохо поддавались правкам, а редакторские замечания всплывали на утренних летучках в издательстве все чаще невпопад. Она ловила на себе недоуменные взгляды сотрудников. Они явно предпочитали шарм ее теплого и гордого одновременно молчания, теплоту ее жестов и улыбок, от которых в глазах вспыхивали маленькие, едва заметные огоньки или морщинки в углах, все таки она уже находилась в возрасте осени… Пышной и зрелой, свежей и освежающей, но — осени…

Не зная, как сдержать себя, как выкинуть прочь из сердца разъедающую его тоску, она снова и снова неумело хватаясь за сигарету, хмурила брови., кашляла, резко отрывисто благодарила тех, кто услужливо подносил ей зажигалку или спички… Тоска медленно, после двух-трех затяжек превращалась в едкий и горький дым. И тут наступала очередь кашля, от которого выступали слезы. Нескончаемого, надрывного кашля. Она бросала сигарету в пепельницу, серые крупицы мягко рассыпались в гранях хрусталя. Опускалась в кресло. Не было желания закрыть жалюзи. Или хотя бы открыть окно. Не хотелось ничего… Она часами сидела так погруженная в свои живые воспоминания. Прилетевшие откуда то с моря, оттуда, где резко кричали чайки, пахло розами и желтофиолью, где волны лизали уступы скал, где шумел прибой, смешиваясь с вздохами приближавшегося к берегу своенравного мистраля… Молчаливо-услужливый швейцар, выпускавший ее из здания позже всех сотрудников, только качал седой головой и осторожно открывал перед нею дверь автомобиля. Он не нарушал ее погруженность в ожившее «прежде» банальностью любезных прощаний. Но однажды, когда она садясь в машину, безудержно и глухо закашлялась от очередной затяжки, яростно и бессильно прижимая к лицу платок, аромат которого не в силах был заглушить запах сигарет, пропитавший кожу плаща и велюр салона, кончики ее пальцев и контуры лица, сдержанный и обходительный страж дверей — истинный парижанин — неожиданно и весомо обронил: