Михаил Сегал - Рассказы

Степан Алексеевич выбежал из исповедальни. Толпа замолчала. Я выглянул наружу. Кольцо из бойцов ОПСВНСП рассыпалось, а грузовик был зажат со всех сторон толпой. Ждали сигнала. Апрельские сумерки спустились на церковный двор холодно, тяжело. Русин сорвал футболку (БУРС, ст. 3, ч. 5), ребра заходили под кожей. Спокойно начал:

Я не знал, что делать. Я знал, что у каждого стихотворения есть конец. И когда закончится это, толпа кинется на грузовик и разорвет Васю. Он был прав: никто не подвергается большей дискриминации, чем мертвые.

Русин излучал свет. Как всегда, он был подключен к космическому каналу какой-то завораживающей, мерзкой энергии.

Людей закачало. Я понял, что стою уже снаружи, рядом с кабиной. Открыл дверцу, сел. Сжавшись от ужаса, ксендз вцепился в руль. Русин достиг кульминации, завыл высоко:

— Заводи, — сказал я ксендзу и показал удостоверение ФСОЗОП. Ему было все равно кого бояться, он завел. Русин пропел последние слова:

Это был он, конец стихотворения. Ну, хорошо… Спасибо, что не хокку. Люди полезли на грузовик. Мы газанули резко. Кто-то попадал, кто-то в страхе расступился, кто-то, когда проносились через ворота, даже попытался запрыгнуть в кузов с ограды и деревьев.

Понеслись в темноте под горку по ужасной, раздолбанной улице Ермака. Пролетели два светофора на красный, увидели реку. За нами гнались. Рев полицейских машин был слышен сзади на дороге, а к берегу сбегались сотни фанатов: пока мы петляли, они сбежали через огороды. В машину полетели камни, попали в фару.

Прорвались, заехали на мост. Оставшаяся на противоположном берегу часть фанатов встала горсткой на выезде и не пускала нас.

— Дави! — закричал я, но ксендз сбавил газ.

— Не могу…

Фанаты с обеих сторон моста двинулись к нам. Я выбежал наружу, вытащил Васю.

— Прыгаем!

Взявшись за руки, полетели вниз. Упали в воду, как на твердый асфальт, заорали от боли. Потом стало очень холодно, потерялись в черной ночной реке. Отплевались, увидели друг друга. За нами не решились прыгать, побежали вдоль берега.

— Греби! — закричал я, и мы поплыли вниз по течению. Совсем недалеко был другой мост, железнодорожный. Река понесла нас, разнося и снова сталкивая нос к носу. Выбрались на берег.

— На мост! — крикнул я.

Преследователи были близко, но товарный тоже близко. Повезло. Состав сбавил ход, мы запрыгнули в открытую лохань с углем. Упали без сил. Поезд нас унес далеко. Что за бортом — не было видно, и над головой — тоже ничего. Ночь принесла тучи. Мы лежали в этой теплой спасительной могиле продрогшие, черные, спасшиеся.

— Где мы? — спросил Узник.

— Уехали километров на десять, где-то в районе картофельного хозяйства.

Он улыбнулся.

— Сейчас затормозит на подъеме, и прыгаем! — сказал я.

Так и сделали. Подсадили, вытянули друг друга, снова больно упали о щебень.

Поняли, что находимся в лесу, и рванули к просвету. От страха показалось, что дикие звери бегут за нами, я даже вытащил отобранный у Васи пистолет, но никого не было видно, не стрелять же в пустоту.

Вырвались. Это оказалось не поле, а старое самохинское кладбище. Оно было огромное, огибать долго. Побежали напрямик. Временные сосновые кресты и покрывшиеся грязью советские памятники из мраморной крошки замелькали вокруг, сначала быстро, потом медленнее, медленнее. Сил уже не было, мы остановились. Золотухин Георгий Валерьевич (1936–1982) сочувственно посмотрел на нас. Вася упал на землю.

— Пять минут, — сказал он, — а то не дойду. Я не железный.

Я понимал. Естественно: человеческий фактор.

— Успеваем? — спросил Вася.

Я посмотрел на часы.

— Полчаса осталось.

Он подышал, отплевался, выпрямился.

— Готов.

Мы побежали в новой, еще более незнакомой темноте почти на ощупь, выставив головы вперед. За большой водосборочной цистерной дорожка пошла вниз, оказались у оврага.

— Вон река! — крикнул Вася, и мы, хватаясь за стебли и корни, падая, сдирая кожу на ладонях, скатились к воде. Это была уже не Прощайка, а впадающая в нее маленькая Орда. Узкая, быстрая, гораздо ближе к Пункту.

Пошли вброд. Мы так устали и промокли, что новый холод даже согрел. Ноги увязли в иле, водяные нас уже не передавали из рук в руки, а тянули вниз, не желая пускать дальше. Я устал еще больше Васи, мне было проще сдаться на милость водяным. Но он первым дошел до твердого дна, вытянул меня.

Оставалось недалеко. Но у меня свело ногу, я не мог идти. Тогда Вася взвалил меня на плечо, потащил вперед. Не знаю, откуда у него, такого щуплого, нашлись силы. Он шел, глядя то на темноту перед собой, то на мои часы.

Стая птиц закричала высоко, взяла воздух на вираже, огибая луг. И тогда мы увидели огни Пункта.

Это придало сил, мы побежали: то есть бежал Вася, а я просто старался подпрыгивать на одной ноге и, в целом, быть полегче. На часах было без пяти девять.

Подошли к запертой двери. Высокая черная стена уходила вверх. Я позвонил, но никто не откликнулся. Без трех. Позвонил еще. Вася, только что выглядевший крепко, опустился на землю. Я стал колотить.

— Открывайте!.. Открывайте, я из ФСОЗОПа!

Как будто никого не было. Но они не могли еще закрыться! Вася совсем ослаб. Оставалась минута, когда послышались шаги. Окошечко отворилось, показались молодые глаза.

— Кто?

— Открывайте, я из ФСОЗОПа, с Узником для Приведения!

— Щас, — сказали глаза, и дверца закрылась. Потом появились глаза постарше.

— Покажите удостоверение, — всмотрелся в мою корочку, прочитал каждую буковку. — Мы вас с утра ждали, а сейчас уже закрылись.

— Мы без пяти здесь были, — сказал я спокойно, — вы обязаны.

— Последнего все равно принимаем не позднее полдевятого. Это же не две секунды.

— У нас ЧП было, БОПТы в городе… Закрыть надо сегодняшним числом. Вы обязаны.

Дверь открылась. Вышел офицер.

— Давайте бумаги.

Потом обратился к Васе:

— Пошли.

Вася встал, мы обнялись. Я вскрикнул.

— Ноги? — спросил Вася.