Михаил Сегал - Рассказы

— Спаси меня, — сказал я, наклонился к удивленному Нагорному и рассказал все как было. Без его помощи я бы все равно ничего не смог сделать. Нагорный слушал с замершим лицом, потом на глазах показались слезы: Сергеев, убитый офицер из тюрьмы, оказался его старым товарищем.

— Он сам решил идти, — повторил я несколько раз, но, конечно, это мало могло утешить Нагорного. Услышанная информация пробудила в нем Человеческий Фактор.

— Что ты предлагаешь? — наконец спросил он.

Я рассказал свой план. Мы должны инкогнито освободить заложника, отвезти в Пункт Приведения в Исполнение до вечера и расстрелять сегодняшним числом.

— Мы же нарушим закон, — сказал Нагорный.

— А квартиру в новом доме возле «Молодости» я тебе гарантирую, — почему-то сказал я.

Нагорный помолчал.

— Вы что, и квартиры распределяете? — спросил он через несколько секунд. Я не ответил, а он спросил еще: — А кого мы предъявим начальству?

Недостаток логического мышления всегда был моей проблемой. Я понял, что погиб. Истерически думая о том, как освободить Васю и доставить в Пункт, я совершенно не подумал о том, что освобожденного заложника нужно предъявить начальству. Эти две задачи противоречили друг другу. Получается, что я проваливаю либо свое первое задание по Приведению в Исполнение, либо второе — по освобождению заложника, которое зачем-то сам взвалил на себя. Мне захотелось попросить у Нагорного пистолет и умереть на месте.

Церковные пения (или песнопения) закончились. Я, честно говоря, не очень понимаю разницу между ними. Нам рассказывали что-то на обязательных занятиях в ЮДЦ, но это было очень давно. В наступившей тишине стало слышно, как один из рабочих спросил молодого человека, стоящего у гроба:

— Сейчас заколачивать или на кладбище?

— Сейчас, — ответил молодой человек, быстро подошел к девушке и поцеловал в губы. Рабочий заколотил крышку, стараясь стучать аккуратно, потому что звук от молотка раздавался гулко, улетал под купол и мог нарушить БУРС.

— Давай рассудим логически, — сказал Нагорный Устной Речью, — ведь он приговорен к смерти?

— Да, — ответил я тоже Устной.

Мы оба понимали про Устную и старались говорить взвешенно.

— Значит, если мы сейчас осуществим штурм и их обоих положим, ничего не изменится для Великой России? По закону — один БОПТ, другой — приговоренный? Наши действия не коснутся Нормальных Людей.

— Да, но это только мы знаем, что он приговоренный. А для всех получится, что вы зачем-то убили заложника. Это конец твоей карьеры. Ты же, наоборот, должен его освободить.

Процессия двинулась назад, вынося нас из церкви. Выхода не было ни с логическим мышлением, ни без. Я смотрел почему-то на полноватого пятидесятилетнего дядьку, который нес за ножку табуретку. Табуретка была темная, рассохшаяся, видавшая не одну крышку от гроба, пережившая не одну зиму на балконе. Нужно было срочно что-то ответить, сейчас должен был позвонить БОПТ. Но я смотрел как завороженный на табуретку и думал, что вот у меня на балконе стоит такая же, а я не замечаю, какая она ужасная. А чужую — замечаю.

— Главное, — сказал я, — предъявить начальству заложника.

Я действовал как обычно: говорил только полмысли, чтобы собеседник ее развил и нашел решение. Но Нагорный на такие вещи не велся. Молчал. Ждал.

Табуретку закинули в автобус, люди стали рассаживаться. Наши спаренные телефоны не звонили, но уже казалось, что звонили, трубка жгла руку.

— Ну кто сказал сюда класть? — затараторила какая-то женщина в толпе. — Кто сказал сюда садиться?

— Кто сказал, что это должен быть Вася? — спросил я вдруг Нагорного.

Он посмотрел на меня, и сначала показалось, что это взгляд ненависти или змеи, смотрящей на жертву. Но Нагорный просто думал. Я чувствовал, что он понимает меня и просчитывает вариант, при котором мы должны предъявить начальству какого-то другого заложника, а моего Узника втихую освободить и отвезти до вечера в Пункт. Тогда все законы будут соблюдены, я спасен, а сам Нагорный — с жилплощадью. Я чувствовал, что он борется с Человеческим Фактором.

— Кандидатуры есть? — наконец спросил он.

Гул от направленного в монитор микрофона взлетел над берегом. Слился с ветром. Рома Шилдиков, солист «Дряхлеющей плоти», закончил песню, мутным глазом посмотрел на публику, словно хотел что-то добавить. Все замерли, и Рома медленно, как только можно медленно говорить одно слово, сказал:

— Спасибо.

Захлопали, но не активно. «Дряхлеющая плоть» играла старую программу, удивить народ было нечем, а хит «Корабли с моря» уже не работал. Всем, однако, было хорошо, погода стояла отличная. Студенты и престарелые хиппи расположились на живописном холме. Я забежал на бэкстэйдж, переключился на молодежный стиль общения, хлопнул по рукам ребят из организации, кивнул музыкантам.

— Как оно? — спросил я главного координатора Лешу Козина.

— Да, блин, тебя ждали, официально не открыли еще, вон Рома всех разогревал.

Я снял пиджак, накинул болоньевую куртку с символикой фестиваля. Открывать должен был я и главная звезда Колычского рока Вова Русин из «Мистического Путешествия».

— Где Русин? — спросил я.

Леша опустил глаза.

— Короче, такая фигня… Нет Русина.

— Что?!! — Я думал совсем о другом, мне по фигу был Русин, но я задал этот вопрос так, как будто фестиваль был целью моей жизни, а отсутствие Русина — ножом в сердце.

— Вчера, короче, сидели, обсуждали. Мы ему: ок, ты хэдлайнер, но двадцать песен — это ту мач, это же не твой концерт. Он сперва вроде даже согласился, но с учетом, что споет эту свою новую, которую я тебе ставил.

— А ты?

— А я не дурак, это же под Устную подпадает, оно мне надо? Ну и, короче, его с утра не было, не знаю, где он.

— Кто вместо него?

— «Совращенные заживо», но ты сам понимаешь: фестиваль без Русина — это…

И он произнес слово, которое я не могу привести в Письменной Речи.

Все время неподалеку от нас крутилась Алина, репортерша с телевидения. Я ее недолюбливал, потому что она вечно терлась рядом, как бы по своим делам, но было видно, что подслушивает. Ей почему-то казалось, что журналист — это что-то вроде шпиона, что информацию надо вынюхивать. Новости, добытые без шпионской романтики, ее не возбуждали.

Мы вышли на сцену с Антошей, солистом «Совращенных». Публика не ликовала и не свистела: в общем, встретила нас никак. Все понимали, что сейчас будут официальные слова, приготовились потерпеть. Ну а Антоша никогда не был особо популярен. Вернее, как — был, но в очень узком кругу у нас в Колыче металл сейчас не на подъеме.

Антоша прилип губами к микрофону, помолчал и еще медленнее, чем Рома Шилдиков, говорил «спасибо», сказал: