Халлдор Лакснесс - Званый обед с жареными голубями: Рассказы

— Главы государств тоже люди, — сказала женщина. — Все мы здесь люди, все живые, кроме моих ног, только они омертвели. Некоторые говорят, что мир — сплошной обман.

— А что скажет супруг? — спросил я, повернувшись к мужчине. — Вот вы, господин портной, считаете мир истинным или ненастоящим?

— Я не портной, — заявил мужчина, — я просто глажу брюки. Дело в другом: удивительно, что трава после лета ни на что не пригодна. И тем не менее тот, кому когда-то приходилось весной удобрять выгон да еще дышать запахом ворвани, когда на берегу топят рыбий жир, тот не скажет, что наш мир эфемерный.

— Простите мой вопрос, скажите, должно быть, велика ответственность иметь столько денег, чтобы закатить пир на весь телефонный справочник?

— Что правда, то правда, — отозвался мужчина. — Я чувствую ответственность. Поэтому и пригласил всех, кого нашел в телефонной книге. Я слышал, что мой далекий предок Фгиль Скалагримссон хотел, когда он станет старым, осыпать золотом и серебром всех, кто был на тинге у реки Эскаро. Но это ему не удалось, и тогда он бросил все свое добро в самое глубокое место в реке. Умнейший был человек.

— Как можно заработать столько денег, чтобы оплатить этот пир? — спросил я.

— Глажкой брюк, — ответил старик, — к сожалению.

— К сожалению?

— Да, конечно, я тут ни при чем. Я был так бестолков, что никак не мог обучиться портняжному делу. Говорили, что я крою вкось и вкривь, без конца накалываю иголкой пальцы, что из меня ничего путного не выйдет. Вот меня и поставили на глажку, на большее не хватило способностей.

— Как бы там ни было, вы научились этому виртуозно, если рассчитываете справиться с такой грудой брюк.

— Я познал одну мудрую истину: сегодня нельзя стать умнее, чем ты был вчера.

— Бог всегда одинаково велик, — молвила женщина.

— Почему вы приехали в этот город? — спросил я.

— Именно здесь я научился гладить брюки. Вернулся к своей колыбели, как говорили древние. Теперь я глажу брюки бесплатно всем живущим в отеле.

— Должно быть, гладильщику пришлось долго копить деньги, чтобы закатить такой банкет?

— У нас всегда было полное изобилие, — сказал мужчина.

— Всегда был картофель и рыба, — добавила жена.

— Начнем с того, что мы вообще хотели выбросить все лишние деньги в клозет, — сказал гладильщик. — Но, подите, меня одурачили, уговорили положить их в банк на проценты. А когда банк потом не знал, что делать с моими деньгами, посоветовали нанять адвоката и вложить их б недвижимое, в дома. Сказали, что люди очень нуждаются в жилье. Но стоило мне обратить деньги в дома, как началось такое, что перешло все границы. Сначала деньги удвоились в размере, затем увеличились в десять раз, потом в сто и, наконец, в тысячу раз. Постоянно все больше и больше домов покупалось на деньги, а дома приносили все больше и больше денег. Однажды ко мне неожиданно пожаловал адвокат с двадцатью пятью новенькими американскими автомашинами. А я-то сроду в машину и не садился. К чему мне все эти автомобили, человек хороший, спросил я. Это ваша выручка за дома, ответил он. А то пришли и сказали, что меня ждет большой корабль, другое судно тоже скоро прибудет, оно уже в пути.

— Да, у нас столько было неприятных хлопот, — сказала жена. — Эти проклятые бумаги продолжали расти в цене против нашей воли. Мы не видели никакого выхода. Во всяком случае, при этой жизни. Но, как говорят, всевышний милостив. Теперь он ведет нас к концу, мои ноги уже мертвы до бедер.

— А не приходила вам в голову мысль пожертвовать деньги на общественно полезное дело? — спросил я.

— Как же, думали и об этом, и не однажды, — ответил гладильщик. — Если нашлось бы такое учреждение, которое может воспрепятствовать идиотам наживать большие деньги, я бы с удовольствием поддержал его. Я не раз подумывал, а не ссудить ли мне деньги властям вместо налогов, которые они собирают, или по крайней мере завещать им деньги.

Но, оказывается, те, кто собирает налоги, не имеют права по закону получать ничего в дар. Они берут только то, что им положено, и ни одного эре больше.

— А почему не пожертвовать что-нибудь университету?

— Университету? — удивился мужчина, даже утюг оставил. — Там такие высокообразованные люди, а я едва умею читать. Они там все ходят в плащах, а у меня его никогда и в помине не было. К лицу ли мне, гладильщику, ссужать больших людей подачками на плащи.

— Ну, а в фонд для поэтов? — спросил я.

— А есть ли они в настоящее время, поэты? — спросил гладильщик.

— По крайней мере их можно встретить на улицах, — ответил я.

— И у них нет денег? — опять удивился он.

— У некоторых, может, и найдется на пиво, у других же и того нет.

— Ну поймите же, как могу я с моей пустой головой подойти на улице к гению и пригласить его на кружку пива, — ответил гладильщик. — Я лично никогда не пробовал пива. Я слыхал, что напиток этот дурной, а стихов я никогда не мог выучить. Я глажу то, что надевают люди на ту часть тела, которая утратила свое благородное название. Не считаю себя достойным обратиться даже к тому, кто шьет, не то что к поэту.

— У нас есть книга псалмов, — сказала женщина, — там есть благословенный псалом о святом пасторе Пауле Йоунссоне из Видвика «В придачу к твоей любви». Зная этот псалом, в других не испытываешь и потребности.

— Кстати, о церкви, — сказал я. — Можно бы и ее поддержать.

— Пристало ли мне поддерживать божество?

— Ну, наконец, есть детские дома, — сказал я, и тут гладильщик встрепенулся.

— Вот это было бы делом полезным, если б только нашелся такой, кто смог бы учредить детдом, похожий на тот, в котором я вырос. Я бы такого человека очень поддержал, только при одном условии: он должен поручиться, что те, которых там воспитывают, не станут добывать денег. Взялись бы вы за это, мой друг?

— А еще какие требования? — спросил я.

— Мой хозяин брал меньше всех за приходского ребенка. Он брал за него с прихода всего лишь шесть крон, в то время, как другие требовали двадцать пять. В те времена деньги были еще деньгами. О, благословенный запах ворвани с берега, смешанный с запахом свежего навоза! Вот такой бы дом мне завести. Или представьте себе акулье мясо, разложившееся, с запашком, с хорошо нарубленной молокой, — при одном воспоминании у меня слюнки текут. А к рождеству нас заставляли в приемной надевать рубашки наизнанку, чтобы сбить с толку вшей, ввести их в заблуждение. А теперь вот находятся такие, которые говорят, будто мир нереален, что он нечто вроде выдумки и чепухи.

Не было случая, чтобы воспитатель, прилежный рыбак-крестьянин, не нашел ранним воскресным утром времени и не задал нам хорошей взбучки авансом на целую неделю. Никого в жизни я так не любил и не почитал, как его, с его густой, лохматой бородой. Для нас, ребятишек, он был самим господом богом в образе человеческом. Да, великие то были времена. Боюсь, не вернется больше то время…