Владимир Гофман - Персиковый сад (сборник)

– Точно! – проговорил он. – Точно! Не в бровь, а в глаз!

Смеялся, прячась за монитором, Вадим. Хихикнул просто так, за компанию, проходивший мимо открытой двери блаженный Сереженька. Даже строгая Раиса Сергеевна и та разразилась сухим и отрывистым, словно кашель, смехом. А отец Иннокентий непонимающе смотрел на хохочущих из-под очков.

– Да? – наконец произнес он, медленно возвращаясь к реальности. – Вот уж никак не думал…

Только Наталья не смеялась. Она смотрела на отца Иннокентия, закусив губу, и, кажется, была довольна достигнутым результатом.

– Ты сегодня исповедуешь, – напомнил настоятель отцу Иннокентию. Тот с подчеркнутым смирением склонил голову.

Молодого иеромонаха, которому по всем статьям следовало нести свое послушание в монастыре, указом архиерея на год откомандировали из далекой лесной обители в мир для ухода за больной матерью. Вот и служил он на приходе в городе. У престола стоял третьим по хиротонии, обязанности выполнял добросовестно, на судьбу не жаловался. Год миновал, а матушка и не поправлялась, и, слава Богу, не умирала, поэтому извлеченный из монастырской жизни иеромонах оставался на приходе и, судя по всему, по своей лесной скинии не скучал.

– Совсем ты у нас про монашеские обеты позабудешь! – ворчал огнебородый, похожий на викинга из книжки про Эрика Рыжего отец Сергий. – Вон все в издательском отделе сидишь, на компьютере играешь…

Отец Иннокентий поглядывал из-под очков, и его васильковые глаза излучали первозданный мир и покой.

– Не по своей воле, а волею пославшего мя владыки, – почти дословно повторял он знаменитую фразу из крамольного романа и при этом, подобно персонажу, ударялся головой обо что-нибудь твердое.

– Вот скажу владыке, чтобы вернул тебя куда полагается, – с напускной строгостью говорил викинг-настоятель, хотя в глубине души считал командировочного инока подарком судьбы, ибо более ревностного совершителя таинства покаяния у него не было и не предполагалось.

Исповедовать «подарок судьбы» любил в углу перед аркой, разделявшей церковь на трапезную и храмовую части. Тут стоял большой напольный киот с богато украшенной иконой святителя Николая. За ним образовался укромный закуток, где и ставили аналой для исповеди. Человек здесь чувствовал себя как бы спрятанным от посторонних глаз, что, безусловно, располагало к откровенности и искренности, являющихся, по мнению иеромонаха, главным и необходимым условием таинства покаяния. «Иначе никакой метанойи [7] не получится», – говорил он отцу Сергию, на что тот только щеки надувал, делая вид, что значение сего редкого слова для него так же понятно, как «Отче наш».

– Ты у меня гляди, не больно там умничай, – добавлял настоятель. – У нас народ простой, не в монастыре!..

Отец Иннокентий не торопился. Народу в храме немного, на исповедь совсем даже мало, а еще только «Свете Тихий» поют на правом клиросе. Любил он вход с кадилом. И когда сам служил, и когда наблюдал со стороны. «Пришедше на запад солнца, видевше свет…» Да-а… Душа наполняется тихой радостью, а отчего – не понять.

Накрыв епитрахилью очередного раскаявшегося грешника, отец Иннокентий завел очи горе, а потом опустил взгляд на западную стену к потемневшему за многие годы от копоти изображению Страшного суда, вздохнул и стал читать разрешительную молитву.

К аналою подошли две цыганки. Обе в пуховых платках, в длинных, до полу, дубленках.

– По одной подходите, – велел отец Иннокентий.

Одна из цыганок приотстала. Другая, как было велено, приблизилась.

В канун Рождества Христова цыгане в храме не редкость. Они обычно в предрождественские дни любят исповедоваться, как-то по-своему почитая сей великий праздник.

Цыганка склонилась к лежащему на аналое Евангелию и зашептала скороговоркой, как она в течение года обижала мужа и детей. Правда, в конце концов у нее получилось, что это не она их, а они ее обижали.

– Постой-постой, – притормозил рьяную исповедницу отец Иннокентий. – Ты свои грехи исповедуешь или чужие?

– Свои, батюшка, конечно, свои!

– Ну, так и говори о своих.

Цыганка опять затараторила.

– А ты случаем не гадаешь? – спросил отец Иннокентий для успокоения совести. – А? Не воруешь? Людей не обманываешь?

– Что ты, батюшка, как можно! Святой Василь свидетель, я никогда…

– Да как может быть святой Василий твоим свидетелем, когда он жил полторы тыщи лет назад? – с укором в голосе произнес отец Иннокентий.

– Святой Василь, батюшка, святой Василь, вот крест! – И она распахнула дубленку, очевидно, чтобы показать нательный крестик.

Отец Иннокентий хотел ее остановить, даже за руку взял, но тут краем глаза увидел, как вторая цыганка запихивает себе за пазуху небольшую, в серебряном окладе иконку святых Гурия, Самона и Авива, которую ловко сняла со стены.

– Да ты что творишь, а? – кинулся к ней иеромонах. – Ты в церковь пришла в грехах каяться и тут же воруешь?!

Народ, стоящий поодаль за киотом, заволновался, услышав возмущенный голос священника. Обе цыганки наперебой заговорили, размахивая руками, но отец Иннокентий ничего не мог разобрать. Отняв у цыганки икону, он прижал ее к груди и какое-то время молча взирал на злоумышленницу.

– Эх вы, чавэлы! – только и смог он вымолвить и добавил по-детски обиженно: – А еще кино про вас снимают. Идите отсюда, чтобы глаза мои вас не видели!

Подруги умолкли, посмотрели на расстроенного священника и попятились к выходу. Ожидающие исповеди прихожане так и не поняли, что произошло за киотом, а отец Иннокентий постоял-постоял с прижатой к груди иконой, но на стену ее не повесил – унес в алтарь. Потом подошел к дежурной по храму бабушке Марии и сказал:

– Вы это, теть Маш, поглядывайте за народом. Не ровен час, уволокут что-нибудь!

Старушка махнула сухонькой рукой:

– Полно, батюшка. Чай, в церкви-то воровать побоятся!

Отец Иннокентий вздохнул, очки поправил.

– Избави Бог, – сказал он задумчиво. – Однако всякое случается. – И отправился к аналою продолжать исповедь.

В сторожке на столе под толстым, помутневшим от времени, затертым оргстеклом можно было прочесть текст, отпечатанный на пишущей машинке прописными буквами:

«УКАЗАНИЕ СТОРОЖАМ

И ДЕЖУРНЫМ ПО ХРАМУ!

ЕСЛИ АГНИЯ НЕ БУДЕТ ПОДЧИНЯТЬСЯ

СЛОВЕСНЫМ УВЕЩЕВАНИЯМ, РАЗРЕШАЮ

ПРИМЕНЯТЬ К НЕЙ ФИЗИЧЕСКУЮ СИЛУ.

И размашистая подпись с крестиком впереди.

Столь суровые меры предлагалось использовать по отношению к восьмидесятипятилетней старушонке, дежурившей на подсвечниках у икон святителя Николая, «Скоропослушницы», благоверных князя Петра и княгини Февронии, а также на тетраподе. Агния была маленькая, сухая, как щепка, и злая, как цепная собака.