Владимир Гофман - Персиковый сад (сборник)

Наташка привалилась плечом к столбу, засмеялась:

– Вот грехов накоплю, тогда и молиться буду.

– А сейчас что, мало?

– Не полна коробочка, Лешенька. – Она переступила с ноги на ногу и игриво продолжала: – Вот стану старой… Может, в монастырь пойду.

Лешка хмыкнул.

– Там тебя заждались, шалаву такую. – Он докурил и, затоптав окурок, прошел за ограду.

– Слыхал? – вслед ему крикнула Наташка. – Приятель твой помер, Григорий-безногий?

– Слыхал. – Он сделал несколько шагов и остановился. – Знаешь, Наталья, а ведь можно и не дождаться.

– Чего? – не поняла она.

– Да когда полная коробочка-то будет. Григорий вон тоже хотел новую жизнь начать, а взял да и помер.

– Мы пока что, Лешенька, тут. Живем. «А смерть придет, помирать будем!..» – нараспев закончила Наталья.

– Да… Мы тут. А его нету.

В храме пахло воском и ладаном. Справа от Царских врат невидимый за высоким киотом чтец быстро и монотонно читал незнакомые Лешке слова: «Милость и суд воспою тебе, Господи. Пою и разумею…»

О чем это? Что это значит? «Милость и суд…» Про суд – это понятно. А милость – что-то ее не видно совсем. Алексей, чувствуя себя чужим, стоял у входа, сжимая в пальцах только что купленную тонкую свечку. Он бывал в соборе неоднократно, обычно утром или днем, быстро ставил свечи и уходил. Ему было неуютно и тяжело, но необъяснимое чувство влекло его сюда. Он никогда не воровал в храме, а однажды даже крепко побил Витю из бомжатника, который украл в церкви икону, и заставил его вернуть украденное на место. Сам знал три образа – Иисуса Христа, Богородицы и Николая Чудотворца. Возле них и ставил свечи. Эти иконы показала ему в детстве бабушка, которая и читать-то едва умела, но была очень набожной, необыкновенно доброй и смиренной. Про таких говорят: душа чистая. Она и воспитывала Лешку, так и не увидевшего ни разу своих кочевых родителей. Души не чаяла во внуке, а он и похоронить-то ее не смог – сидел в СИЗО, ожидая очередного суда. Это мучило его все последующие годы.

Служба, видимо, подходила к концу. Все светильники были погашены, и храм освещался лишь неверным светом свечей.

– Не поздно свечу поставить? – спросил он аккуратную старушку у большого круглого подсвечника, все свечи на котором были уже погашены. – За упокой.

– Не поздно, – ответила она. – Богу помолиться никогда не поздно. Вон там, где Распятие, туда и поставь.

Старушка достала из ящика чистую тряпицу и стала протирать и без того, казалось бы, чистый подсвечник.

«Похожа на бабушку», – подумал Лешка. Та тоже, наверное, вот так наводила в церкви чистоту. Он зажег свечу, поставил ее на подсвечник. Огонек дрогнул, качнулся и наконец вытянулся вверх, стройный, похожий на наконечник стрелы. Эта стрела летела во тьму, высвечивая в полумраке церкви неясные очертания икон, людей, изображение Распятого на Кресте. Алексей глядел, не отрываясь, на огонь – черный фитилек в центре желтого ореола походил на крошечного монаха в островерхой скуфье, который то застывал неподвижно, то кланялся. Стало вдруг так тошно, что хоть беги.

«Что это со мной?» – подумал Алексей и, отведя взгляд от огня, посмотрел вокруг. В храме ничего не изменилось. По-прежнему с клироса доносился голос чтеца: «…Во утрия избивах вся грешныя земли, еже потребити от града Господня вся делающия беззаконие…» – безмолвно стояли люди, время от времени осеняя себя крестным знамением, скользили легкие тени послушниц, убирающих свечи и гасящих лампады перед образами. Алексей приложил руку ко лбу. Лоб был горячий. «Простыл, что ли?» – мелькнуло в сознании и сразу забылось.

– Вечная память другу моему, Григорию, – прошептал он едва слышно, больше не знал, что говорить. Потом неожиданно для себя добавил: – Господи, прибрал бы Ты меня, очень устал я на этом свете. – И сердце будто кипятком обдало.

«Нет, так нельзя», – подумал он, смерти не просят, она приходит сама, и сказал, глядя на Распятого Христа, все так же тихо:

– Прибери меня. В свое время.

Он уже собрался уходить, когда священники вышли из алтаря и встали перед иконой Богородицы. К ним потянулся хор с клироса и весь народ. Алексей пошел было к выходу, но вдруг замер. Незнакомая, но какая-то невозможно близкая и родная, словно откуда-то из детства, мелодия заставила его остановиться.

– «Царице моя преблагая, надеждо моя Богоро-о-одице… – тихо запел хор, и люди подхватили: —…Приятелище си-ирых и странных предста-ательнице…»

Неожиданно для себя Алексей почувствовал, как из груди его поднялся к горлу острый комок и защипало глаза. Он огляделся, но никто не обращал на него внимания, взоры всех были устремлены на икону. С отливающей темным золотом доски на поющих людей смотрела скорбными глазами Та, что родила Бога.

– «Скорбящих ра-адосте, обидимых покрови-ительнице… – Голоса певчих, переплетаясь с голосами прихожан, уносились под купол, туда, выше паникадила, где сгущалась пропитанная ладаном тьма. – Зриши мою-у-у беду, зриши мою-у-у скорбь, помози ми, яко не-е-емощну, окорми мя, яко стра-а-ана. Обиду мою ве-е-еси…»

Слова были не совсем понятны, но одному Богу известным путем доходили до сердца и сжимали его. Алексей опустил голову. Он не мог сказать и даже уразуметь, что с ним происходит, но какое-то новое чувство росло внутри него и уже переполняло все его существо. В хоре голосов ему вдруг послышался голос бабушки и даже Григория-безногого – двух таких разных, но единственно близких ему людей. «Нужно уходить скорее, – подумал он. – А то еще сопли размазывать стану, как фраер».

– «Яко не имам иныя помощи разве Тебе, ни иныя предста-ательницы, ни благие утешительницы…» – звучало вслед уходящему Алексею. Он сглотнул тягучую слюну, но комок так и остался в горле.

На улице стемнело. У ворот еще стояли несколько нищих, но Наталья уже ушла.

«“Не полна еще коробочка”, – вспомнил он и усмехнулся. – Нет, дорогая, полна уже полнехонька, через край валится».

Под ногами похрустывал подмерзший к ночи снег. Ссутулившись, Алексей шел к дому и старался ни о чем не думать. Страшная усталость и опустошение тяжелым грузом давили на его плечи. Но глубоко – то ли в сознании, то ли в сердце – продолжала звучать пронзительная мелодия церковного пения:

– «Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором…»

Возле подъезда он постоял, посмотрел на небо, где уже высыпали бледные весенние звезды, и, достав из кармана остро отточенную с одного края старую трехкопеечную монету, которой в трамвайной толчее ловко резал упругую кожу, потроша дамские сумочки, ударом большого пальца высоко подбросил ее в воздух, как бросают жребий, загадывая «орел» или «решка». Загадал ли что-нибудь, он и сам не смог бы ответить. Монета скрылась из глаз, а по возвращении точно легла в ладонь Алексея. Он разжал пальцы. В мертвом свете фонаря на истертой поверхности ничего нельзя было различить.