Владимир Гофман - Персиковый сад (сборник)

Из-за двери доносились голоса – чуть громче молитва священника, чуть тише – тети Тани. Наконец священник в епитрахили, с дароносицей в красной бархатной сумочке на груди вышел от крестной и поздоровался со мной.

– Слава Богу, причастилась, – коротко сказал он.

Проводив священника, я поставила чайник на плиту и вошла в комнату тети Тани. Она лежала улыбчивая и спокойная.

– С причастием, крестная, – сказала я и, поцеловав ее в щеку, присела на край постели. – Ну, как ты?

– Хорошо, Маринушка, – ответила она. – Все в порядке.

Возле изголовья кровати, на покрытом салфеткой журнальном столике, среди пузырьков и ватных тампонов лежала открытая коробка трамала, из которой выкатилось несколько ампул, и тут же, на уголке, примостились молитвослов и сборник стихов Цветаевой.

Тетя Таня заметила мой взгляд и сказала:

– Вот, видишь, стихи читаю.

Я смотрела на ампулы с наркотиком и чувствовала, как к горлу подкатывает комок. Тихим голосом, проникновенно, как только она умела, тетя Таня прочла:

Я схватила ее за руку.

– Что ты, теть Тань?!

Рука была сухая и горячая.

– Это же Цветаева, глупышка! Ну, что ты?.. Цветаева… Марина-малина.

Она погладила мою руку и отвернулась.

В тот день она ничего не спросила о картине, и я про себя решила закончить ее как можно скорее.

Но решить это одно, а сделать – другое. По-прежнему у меня ничего толкового не получалось. Я попробовала даже мифологический сюжет. Сделала такую почеркушку: бог долголетия у даосов – кажется, его зовут Шоу-Син – выходит из плода персика. Это было совсем уж от бессилия и никакого отношения к цветущему персиковому саду не имело.

Картина стала мучить меня. Я пропустила несколько занятий в училище и не встречалась с Толей, ссылаясь на нездоровье. Снова и снова рисовала я персиковый сад. Невысокие деревья, зеленая трава, бело-розовые цветы – и во всем этом не было жизни. Появился в картине путник-монах, идущий с посохом вдоль ручья, но и он казался мне здесь фигурой надуманной. Наконец я поняла, что ничего уже не могу добавить к написанному, и понесла картину тете Тане.

Стоял октябрь. В том году он выдался сухим и солнечным. В маленькой комнате, где лежала тетя Таня, было много света. Крестная всегда отличалась любовью к чистоте и порядку. Даже на зеркале не отыскать было пылинки. И только устоявшийся запах лекарств да коробки фентанила и морфина на столике у изголовья кровати выдавали, что здесь уже давно находится больной человек. Теперь я уже видела, как быстро сдает тетя Таня. Ее трудно было узнать, только глаза остались прежние – голубыми озерцами они светились на исхудавшем желтом лице.

Мы поцеловались. Тонкий, едва уловимый аромат «Лайт блю», духов из любимой ею серии «Дольче Габбана», несколько успокоил меня. Человек, который следит за собой, умирать не собирается.

– Вот, теть Тань, персиковый сад. – Я развернула картину и поставила ее у спинки кровати. – Извини, уж как сумела.

Она приподнялась на подушках.

– Нет, Мариша, поставь так, чтобы свет из окна падал, – слабым голосом сказала крестная.

Я перенесла картину на туалетный столик и прислонила к большому овальному зеркалу в ореховой раме, перед которым мы так часто сидели с тетей Таней и приводили, говоря ее словами, свои рожицы в порядок. Совсем недавно это было и в то же время, казалось, в какой-то другой, далекой жизни.

– Так видно? – спросила я, чувствуя себя отличником, не выполнившим в кои веки домашнего задания.

– Хорошо. Так хорошо.

Мы обе замолчали. Я смотрела в окно, за которым стоял уже весь облетевший пирамидальный тополь. Картину мне видеть не хотелось.

– Ты иди, девочка, – сказала тетя Таня. – Иди, а я… поброжу по персиковому саду. Ладно? А потом заглянешь ко мне, и я расскажу тебе о своих впечатлениях. Иди-иди, у тебя много дел… Да, еще скажи, чтобы мама зашла.

У двери я оглянулась. Тетя Таня, не отрываясь, смотрела на мою несчастную мазню. В солнечном луче, протянувшемся через всю комнату, плавали пылинки…

Ничего мне не рассказала тетя Таня, потому что ночью она умерла.

Мы с мамой по очереди читали Псалтирь у ее гроба. А в гробу лежала маленькая исхудавшая женщина в белом платочке и с бумажным венчиком на лбу – совсем не тетя Таня. Потом были похороны – отпевание в церкви, затем кладбище, желтый бугорок земли и цветы у подножия деревянного креста. Пошел дождь, и мы все выпачкались в глине.

Я не плакала. Мама плакала, а я не уронила ни слезинки. Почему? Не знаю. Что-то будто замерло во мне, и я стала бесчувственной, как столб.

А потом прочли завещание. Тетя Таня все оставила мне: квартиру, свои сбережения, даже дом где-то в глухой деревне, куда она и не ездила никогда.

Вот такая история.

Максим взял мою руку, погладил пальцы.

– А картина? – спросил он.

– Картина? Висит на стене в моей комнате, рядом с портретом тети Тани, который я написала пастелью, когда училась на третьем курсе.

– Я не помню, – сказал Максим, морща лоб.

– Это в квартире моей мамы, в другом городе… Нам, пожалуй, пора?

Максим посмотрел на часы и кивнул. Мы встали и пошли к выходу.

– Дохаждате още, ние се радваме на гости! – сказал на прощание белозубый болгарин-бармен, и я без перевода поняла, что он приглашает нас заходить еще.

Я помахала ему рукой.

Солнце клонилось к закату. Там, куда мы направлялись (в Нестинарах), наверное, уже полыхает костер, на углях которого чуть позже, когда стемнеет, начнут плясать знаменитые на весь мир нести-нары – босые, смуглокожие, похожие на цыган болгары. А потом все посетители ресторана возьмутся за руки и пойдут вокруг затухающего костра под звездным небом, и оркестр ударит народную «Вай, дудула».

На душе после рассказа Максиму стало спокойно, будто после исповеди, – такое чувство, словно солнце светит сквозь дождевые струи. Грибной дождик. Давно я не была на исповеди, вернусь из Болгарии, обязательно схожу.

Я взяла Максима под руку и оглянулась на цветущие персиковые сады на васильковом фоне моря. Я обязательно нарисую их теперь. Для тети Тани.

I

Было зябко от свежего ветра, налетавшего с реки. Они стояли на откосе, и у мужчины все гасла сигарета. Он опять прикуривал ее, пряча огонек спички в ладонях, а женщина задумчиво глядела на стрелку, туда, где мутно-желтая Ока сливалась с аметистово-синей Волгой.

Мужчина поднял воротник плаща, проследил за взглядом женщины. Он увидел, как внизу над водой кружат чайки, а вдоль берега торопится куда-то, зарываясь в волну, неуклюжий тупоносый буксирчик. Возле центрального причала разворачивался огромный четырехпалубный теплоход, и ветер приносил звуки «Прощания славянки».