Владимир Гофман - Персиковый сад (сборник)

Эти занятия отвлекали его от тяжелых мыслей. Женщина помогала ему во всем, готовила обеды, собирала с кустов ягоды. Рядом вертелась дочь, которой очень нравилось жить в деревне, она загорела и даже поправилась.

– Порядок – это хорошо, – рассудительно говорила часто забегавшая к ним соседка. – Дом без мужских рук в негодность приходит. Оно и понятно. А может, купите дом-то, не то пропадет совсем, как уедете?

– Да как же мы его купим при живых хозяевах? – отговаривался он. – И ни к чему нам.

Соседка махнула рукой.

– Чего уж!.. А огородом пользуйтесь. На здоровье. Я посадила весной, чтоб земле не пустовать, так вы, чего выросло, ешьте, не жалейте.

Август выдался солнечным и жарким. Над Волгой тянулись по небу легкие облака, ни разу так и не собравшиеся в дождевую тучу. Наливались яблоки. Девочка уже вовсю хрустела сизобоким анисом.

Проходили дни, а мужчина все не мог решиться на поездку в дом престарелых. Будто ждал чего-то, а чего, и сам не знал. Угольком тлело в душе неясное чувство вины. Чувство не было новым для него, он знал эту тягучую тоску, которая возникала порой, обжигая сердце, и связана была с памятью о бабушке.

Однажды ночью он долго не мог уснуть. Комнату заливали потоки лунного света. Он лежал, глядел в потолок, по которому скользили бесформенные тени от яблонь, и вспоминал, мучая себя, тот случай с крестиком. И были эти воспоминания отчетливо-ясны и пронзительно-тягостны. А ведь он не знал за собой никакой вины! Почему же тогда так больно было думать про пластмассовый тот крестик? Почему?

…Ему было шестнадцать лет, и он уезжал учиться в город, в техникум. Бабушке очень не хотелось отпускать его, да как удержишь?

– И чего? – говорила она. – Зачем он тебе, этот самый техникум?

– Бабуль, ты ничего не понимаешь! – отвечал он с нетерпением.

– Вот тебе на! Жизнь прожила, а ума, значит, не нажила?

– Да нет, я не про то. Я же учиться еду!

– И что же ты делать станешь, когда выучишься?

– На завод пойду работать.

– Так у нас в деревне заводов-то нету.

– Ясное дело, заводы – в городе.

– В городе, стало быть, жить будешь?

– А то в деревне! Чего тут делать-то?

Бабушка посмотрела на него, и в глазах у нее он увидел горечь.

– Я и тебя в город заберу, – сказал он.

– Прости, Господи, молодо-зелено! – Бабушка перекрестилась на божницу.

– А Бога, бабуль, нету, – сказал он, сердясь, что его не понимают, и еще за ту горечь, которую заметил в глазах бабушки. Он чувствовал к ней жалость, нежность, но показать этого не мог и потому злился.

– Это для тебя сейчас Его нету, – непонятно ответила бабушка. – Поживи-ка сначала… – И добавила тихо: – Никогда не говори так, мальчик, промолчи лучше.

Он лег спать и слышал сквозь наплывающий сон, как бабушка шепчет за перегородкой молитвы.

Много позже в городе он случайно нащупал за подкладкой пиджака какой-то посторонний предмет. Подумал, что туда завалилась монетка из кармана, сжал пальцы и почувствовал, как что-то хрупнуло. Из любопытства он вспорол краешек подкладки и вытащил из-под нее… сломанный надвое нательный крестик. Маленький крестик из пластмассы.

Нетрудно было догадаться, что крестик зашила в пиджак бабушка. Но лишь спустя годы подумал он, что, быть может, тот пластмассовый, давно потерянный бабушкин крестик хранит его от беды и по сей день – благословение родного человека, которого нет уже среди живых. Не тогда ли, когда пришло это понимание, и возникло впервые чувство вины, обжигающее сердце и томящее своей необъяснимостью?

И вот снова то же самое томление, но усиленное и не отпускающее. Он старался не думать о стариках, с утра бродил с этюдником по окрестностям, но работа не клеилась. Он пытался писать волжскую излучину, тихие плесы, заросшие ольхой овраги, лесные тропинки, ведь об этом он мечтал в городе, но той ожидаемой и испытанной раньше гармонии теперь не возникало в душе. Спустя несколько дней он отправился в заветное место, куда в прежние приезды к старикам ходил очень часто.

Место это называлось Двенадцатый Ключ и представляло собой пологий спуск к Волге, где на самом берегу, наклонившись к воде, стоял старый-престарый вяз. Из-под корней вяза выбивался веселый светлый родничок – двенадцатый, если считать от Святого колодца, что находился в недальнем селе.

Как хорошо здесь работалось когда-то! Он почти физически ощущал, как затягивались в душе язвы, разъеденные городом и появившиеся не от мускульной или умственной работы, а от бесплодной моральной усталости, копившейся по капле из вечной суеты, из пустых разговоров на религиозно-философские темы, которые без конца велись на кухнях и в мастерских его друзей-художников. Они иссушали мозг, рождали усталость и апатию.

Здесь наедине с природой он отдыхал. Редкие споры со стариками совсем не походили на те никчемные дискуссии. Первые раздражали, вторые успокаивали, принося ясность и покой, потому что речь шла о простых вещах. Только раз он завел со стариком разговор о Боге, заметив, что старик не ходит в церковь, хотя в доме иконы имелись, и немало. Но старик с явной неохотой ответил:

– Что об этом толковать? Разве Богу надо, чтобы мы болтовней занимались? Ему молиться нужно, коли веришь…

– Сейчас многие говорят, что верят.

– Врут, – сказал, как отрубил, старик.

– Почему?

– А потому что одни слова это. С верой родиться надо. А так… Добро, если дети нынешних говорунов будут верить. А то дети их детей.

– Они в этом не виноваты.

– Я их и не виню. А только ни к чему языком трепать о том, чего не знаешь. Я так думаю: делай дело, что тебе в жизни назначено, и вся наука…

Все не так стало теперь. Будто ушло из жизни что-то важное. Вспомнить бы – что?

Даже возле Двенадцатого Ключа не удалось ему обрести желанного равновесия. Он бросал кисть, курил, разглядывая узорчатые листья вяза или ползущего по морщинистому стволу муравья, слушал воркотню родника. Раздевшись, бросался в воду, заплывал далеко от берега, добиваясь усталости в мышцах – нет, нет душе покоя!

Работа шла вяло, ни один из этюдов не грел сердце. Он рвал картон равнодушно, без сожаления. Оставил лишь один пейзаж. Опушка леса. Солнце опустилось за верхушки деревьев, последние лучи пробиваются сквозь листву и как бы высвечивают лесную просеку и небольшую полянку, поросшую березками-подростками.

Была в этом незатейливом пейзаже августовского вечера какая-то умиротворенность и светлая печаль, которую сразу почувствовала и женщина.

– Сердце щемит, – сказала она.

– Почему? – спросил он, удивляясь, как точно она угадала его состояние.

– Не знаю… Может, потому, что здесь нет человека.

– Я и не хотел, чтобы тут был человек.

– Правильно, ты не хотел. Но он, я так чувствую, должен быть. А его нет. Оттого и печаль…