Владимир Гофман - Персиковый сад (сборник)

Где он читал эти стихи? В каком-то журнале… Да какая разница! Но неужели все именно так? Зачем тогда это все?

Женщина освободилась от его руки и отвернулась к окну, но он этого даже не заметил.

Бабушку хотя бы похоронили по-христиански, а по старикам, наверное, и панихиды не отслужили. Так, опустили в яму без священника, и никто не произнес перед тем, как навсегда закрыть гроб крышкой, полные таинственного значения слова: «Господня земля и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней…»

Филемон и Бавкида!.. [13] Он горько усмехнулся. Жили праведно и умерли одновременно. Если верить Овидию, боги превратили Филемона и Бавкиду в деревья. Хорошо бы и его старикам такую метаморфозу. Две рябины, как возле их дома, у калитки. Стоят, перешептываются листьями обо всем, что не успели сказать друг другу при жизни. Примчится ветер, сорвет листву и застынут дерева, как неживые. Наступит весна, и оживут они снова. Жизнь будет продолжаться, ибо прекращается она лишь тогда, когда дерево высохнет, а в земле возле него нет молодых побегов…

Все суета сует и томление духа. «Боже мой, если Екклесиаст говорил это несколько тысяч лет назад, а сегодня все та же суета и томление духа, то, действительно, зачем это все?..»

В салоне кто-то включил транзистор. Бодрый голос ведущего поздравлял воинов с Днем танкиста. Мужчина потер занемевшую левую руку.

Что за мысли лезут в голову! Деревья, метаморфозы… Литературщина какая-то. Старики умерли, и ничего больше для них нет и не будет… Здесь не будет, а «там»?..

Он встал и вышел на палубу покурить. В мире ничего не изменилось. В нем вообще ничего в принципе не меняется.

Опять вдоль берега бежал пузатый трудяга буксирчик, зарываясь тупым носом в волны, кружились над водой с криками чайки, а по откосу вверх устремлялась ломаная линия кремлевской стены и Ока без передышки вливалась в Волгу… И всему этому не было конца.

Он чувствовал, как в душе его, уставшей и обожженной, растет новое чувство. Было оно хрупкое, но настойчивое, как росток. Едва ли он смог бы ответить на вопрос: ЗАЧЕМ ВСЕ ЭТО? Но уже знал – сердечным знанием, что ЭТО имеет таинственный, высокий смысл. Он знал, что будет делать завтра. И это было уже не мало.

Мужчина посмотрел на солнце и прищурился – глазам стало больно.

По давней привычке отец Василий проснулся ни свет ни заря. Лежал, не открывая глаз, прислушивался. Тихо. Все спят. Не слышно еще и шуму городского. Повернулся с правого бока на левый, потом с левого на правый. Кровать под ним, несмотря на его легкость, скрипела, и отец Василий затаился. Как бы не разбудить кого, в гостях не дома, уважать хозяев надо. Он лег на спину, прочел про себя «Отче наш» и стал вспоминать вчерашний, наполненный событиями и переживаниями день, а главным образом, как его матушка в город снаряжала.

Далеконько служил отец Василий от областного центра, ох как далеконько! Километров двести будет, а пожалуй, еще и с хвостиком. Ну да ведь жизнь-то она везде, где люди есть, идет своим ходом, как Бог, значит, велел. Потому и все равно было отцу Василию – двести ли, а то пускай и триста километров до центра. Что этот центр? Ему там и делать-то особо нечего было. За товаром для церковной лавки раз в месяц староста Иван Евдокимыч, серьезный мужик, из бывших старообрядцев, свой «уазик» снаряжал, а из епархии отца Василия из уважения, по всей видимости, к его почтенному возрасту не тревожили. Служит старик, и слава Богу. Налоги платит, прихожане жалоб в епархию не строчат – значит, все в порядке. Оно так и было. Жили они с матушкой Еленой тут в лесном краю не тужили двадцать пять годков, как один день.

Нельзя сказать, что в городе отец Василий не бывал. Бывал, конечно. На похороны бывшего владыки ездил, и нового архиерея встречать в кафедральном соборе удостоился, бывал он и на годовых епархиальных собраниях, но не регулярно, последние года четыре отсутствовал. Благочинный позвонит по телефону, спросит, да сам и ответит: «Ты что, отец Василий, на собрании-то не был, болел, наверно?» Ну, тем и кончится.

И вот на тебе! На Светлой седмице вызывают отца Василия на службу. Да не просто с архиереем послужить, а награждать его будто бы владыка будет. По уставу награда ему положена – протоиерейская палица.

Отец Василий разволновался:

– Да что меня награждать-то? С какой такой стати? У меня и облачения все без палицы сшиты. И зачем она мне, чай, я не Илья Муромец с палицей ходить?!

Это он притворялся, конечно. Любил отец Василий последнее время в старого ворчуна поиграть. На приходе все знали об этом. Хотя про какие-либо награды он действительно и думать не думал. А вот о новой чаше для причащения мечтал – старая-то совсем поистерлась, и хотелось отцу Василию приобрести потир позолоченный да каменьями приукрашенный. Такая у него мечта была, это точно известно.

Но матушка на награждение супруга смотрела по-иному. Еще какой Муромец, думала она, с гордостью глядя на тщедушного, с седой бородой отца Василия. Ей было радостно за мужа, потому что, по ее мнению, он давным-давно был достоин не только палицы, но и креста с украшениями, атоимитры, а возможно, даже и права служения с отверстыми Царскими дверями аж до «Иже херувимы». Самому-то ему, может, и все равно, а народу церковному – нет, не все равно. Ему, народу, важно, что их настоятеля наградой отметили, потому что народ на приходе отца Василия любил, как доброго пастыря и простого человека, без затей и гордости.

– Ты, отец, не ворчи, – сказала матушка строго. – Не ворчи, а собирайся. Это тебе не отчетные собрания прогуливать. Сам владыка палицу на твою упрямую выю наденет. Собирайся без капризов. Я сейчас облачение наглажу – бархатное, пасхальное, что из двух-то скатертей сшили, так?

Расстегнув пуговицу на горловине подрясника, будто воздуху ему не хватало, отец Василий вздохнул:

– Ну зачем меня награждать? Что я, провинился, что ли?

– Заслужил! – отрубила попадья.

– А где ж мне ночевать в городе? – не сдавался отец Василий.

Матушка только губой фыркнула:

– У племянника, у Григория, и переночуешь. То-то рад будет!

– Да поеду я как? На поезде, что ли? Поклажи-то одно облачение да камилавка, да…

– Евдокимыч отвезет. И что ты, батюшка, фасонишься? Как мальчишка, право слово! Не юродствуй! Ведь нельзя же отказываться?

Отец Василий почесал шею под бородой: