Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

— Ого, — сказал Гена. — А где это мы?

Они свернули на лестницу и поднялись на третий этаж. Ветер усилился. Он насквозь простреливал пустые оконные рамы и гнал обрывки газет по мертвым коридорам.

Юля остановилась возле очередного входа в аудиторию.

— АЧК, — сказала она.

— Что? — не понял Гена.

— Абсолютно черная комната. Если встать в ее центре, то не будет видно стен. Даже днем. Но нам не сюда, нам в консерваторию.

Горик осторожно сделал два шага внутрь АЧК, но дальше идти побоялся. Гена заглянул через его плечо. Юля знала, что они там ничего не увидят.

Они потоптались и пошли за Юлей.

— Тут осторожно, — сказала она. — Не теряйте меня из виду. Если заблудитесь, то хрен отсюда вылезете до утра.

Она скользнула в боковой вход, спустилась по ступенькам и пролезла в огромную дыру в стене. Парни топтались где-то сзади. Юля им посветила.

Потом был лабиринт узеньких коридоров, заваленных досками, кирпичами и остатками мебели.

— Осторожно, тут шахта лифта, — предупредила Юля. — Через нее перекинута доска. Толстая и широкая. Выдержит. Главное не ссать.

Юля быстро перебежала через шахту. Парни остановились перед доской.

— А куда мы вообще идем? — поинтересовался Гена.

— В консерваторию.

— Зачем?

— Раскуриться.

— А что больше негде? — спросил Горик.

— Вы что зассали перейти? — спросила Юля насмешливо.

Они медлили. Шахта была глубокой.

— Я сейчас сброшу доску, — сказала Юля. — И оставлю вас здесь. И выбираться вы будете долго, гарантирую. А я покурю сама.

— А назад так же? — спросил Гена.

— Ну есть другой путь. Только там опаснее.

— Я мог бы и перепрыгнуть, — сказал Гена, — было бы место для разбега.

И он пошел по доске. У Юли вдруг возникла дикая мысль толкнуть доску ногой и посмотреть на летящее вниз тело. Она сдержалась.

Гена перешел. За ним без проблем перешел и Горик.

Они свернули за угол, обошли говно на ступеньках, поднялись по лестнице черного хода и вышли в средних размеров комнату.

— Пришли, — сказала Юля.

Внутри дуло от единственного в комнате окна без стекла. Проем был кое-как залеплен рваной клеенкой. Юля осветила комнату.

— А почему консерватория? — спросил Гена.

Луч фонаря осветил большой черный рояль. На подставке стояли раскрытые ноты, листы которых шевелил сквозняк. На рояле стоял подсвечник с тремя полустопленными свечами.

— Ясно? — спросила Юля.

Гена ударился обо что-то.

— Блядь! Это… это чья-то рука!

— Осторожно там, памятник, — сказала Юля буднично.

— Как памятник?!

Юля посветила. Полностью занимая пространство между двумя стенами комнаты, на полу лежал памятник Сталину. Он был в фуражке, в шинели, усатый и с трубкой. Одна рука была опущена, другая по замыслу указывала вдаль, на побежденный Запад. Сейчас она торчала в направлении потолка, как бы предупреждая, что он может обвалиться.

В углу возле стены стоял полужелтый кактус в глиняном горшке и потускневший красный флаг Советского Союза.

— Ни хуя себе!

— Как же его затащили? Он же тяжелый! А тут третий этаж!

— Солдатики, — обяснила Юля. — Солдатики если им приказать могут все. Поверьте мне, у меня папа был военный.

— Да он и не пролезет, — неуверенно пробормотал Гена, разглядывая вход.

Юля подожгла зажигалкой свечи в подсвечнике и выключила фонарик. Она поискала водный бульбулятор за роялем. Кто-то уже раскуривался здесь после нее, бульбулятора не было.

— Ладно, — сказала Юля, — раскуримся через сухой.

Горик нашел на полу толстую темную книгу и подошел с ней к подсвечнику.

— Ленин, — сказал он. — Пятнадцатый том.

Он открыл ее на случайной странице и прочел вслух:

— Телеграмма товарищу Сталину…

— Ему, — обрадовался Гена, указывая на памятник.

— …Пригрозите расстрелом тому неряхе, который не умеет обеспечить вам нормальную связь…

Гена поднял крышку рояля и стал беспорядочно тыкать по клавишам. Рояль издавал депрессивные звуки.

Юля тем временем соорудила сухой бульбулятор.

Они докурили остаток травы, там было немного. Гена с Гориком снова разговорились и Гена начал визгливо ржать. А ведь убить друг друга пытались, подумала она. Наверное, это сближает.

Мир снова стал медленным, он почти остановился. Юля не понимала, о чем они говорят. Дождь за стеной усилился и начал бить в клеенку. Она прислушалась к этим звукам и неожиданно уловила в шуме дождя мелодию, которую когда-то играла мама. На старой квартире в Москве у них был рояль. Юля три года ходила в музыкальную школу, а дома мама научила ее играть эту мелодию Моцарта.

Шатаясь, Юля подошла к роялю. Стула возле него не было. Она заиграла стоя.

Дождь барабанил по жестяному карнизу. Пламя свечей подрагивало от лупившего в клеенку ветра. Звуки дождя и ее игра были одной симфонией — она и дождь играли ее в четыре руки. И ветер им дирижировал. Юля закрыла глаза. Она знала, как играть, она разговаривала с клавишами кончиками пальцев. Мелодия была знакома с детства, ее играла когда-то мама, ее постоянно напевала Юля по накурке, а потом забывала, ее играл на гитаре Сом, когда они были вместе, и неважно какие тогда пелись слова. С этой мелодией я буду умирать, подумала она.

Мелодия закончилась. Юля стояла с закрытыми глазами, приложив пальцы к вискам. Она вспомнила Сома, ее Димку… Она открыла глаза и увидела тупые вспухшие рожи Горика и Гены, увидела грязную полутемную комнату с памятником и роялем… Стало мерзко… Сиська и Какашка… Человеческий мусор… И ночное артучилище… А могла бы быть с ним, у него…

— Вот это да! — сказал Гена похоже искренне. — Что это было?

— Сыграй еще что-нибудь, — попросил Горик.

Оба смотрели на нее выжидающе. Уроды, подумала Юля с отвращением.

Дима любил играть ей «маленькую девочку» группы «Крематорий». Как это было давно. И как хорошо. Ничего уже не вернуть.

Ей было больно. Наворачивались слезы. Юля со всей дури ударила по клавишам. Раздался жуткий режущий уши звук. Парни вздрогнули.

— Маленькая девочка!!! — заорала она дурным голосом, дико и беспорядочно ударяя по клавишам. — Со взглядом волчицы!!! Я тоже когда-то!!! Был самоубийцей!!! Я тоже лежал!!! В окровавленной ванне!!! И молча глотал!!! Дым марихуаны!!!

Юля хлопнула крышкой рояля. Парни были в шоке. Ей хотелось как-то избавиться от них — оставить здесь, убежать, убить, все равно как. Она их ненавидела.

— Довольны? — бросила она зло.

У Горика было каменное лицо. Кажется, он что-то понимал.

Он медленно и громко зааплодировал.

Это война. Это игра в «войнушку», как когда-то в детстве. Юле всегда нравились мальчишеские игры, у нее никогда не было кукол. И у нее почти не было подружек, только друзья, мальчики. Когда она играла с ними в «войнушку», то требовала, чтобы все выглядело по-настоящему. Она впадала в бешенство, если кто-то не падал, когда его «убивали» или падал, но быстро вскакивал. Ей надо было, чтобы все — как в жизни. Ведь игра — это жизнь, а жизнь — это игра. Убитый не должен вставать. Мама, смеясь, говорила, что у дочки «обостренное чувство справедливости». Она была права. Чувство было обостренное как нож. Оно могло зарезать.