Назар Гельдыев - Мелодия Секизяба (сборник)

Гулбурун тряхнул завитками папахи.

— Считайте, что она в наших руках, — заявил он.

— Вот это речь настоящего мужчины, — одобрил Оразали-бай. — Теперь я узнаю настоящего смельчака. Отправляйся и всё подготовь, как следует, чтобы не было осечки.

— Осечки не будет, — заверил его счастливый Гулбурун.

Что в школе случилась беда, Курбан почувствовал ещё только подходя к дверям, которые, против обыкновения, были распахнуты настежь. «Наверное, ребята что-то натворили», — в сердцах подумал он и прибавил шагу. Но то, что он увидел, заставило его сжать кулаки; замок с двери был сорван, все парты разбиты, классная доска напоминала решето, а по глиняному полу будто провели плугом. Безмолвно, с тяжёлым сердцем смотрел Курбан на эту разрушенную классную комнату, которую и он, и его Мученики с такой любовью приводили в порядок. Сердце у него сжалось, когда он глянул на исковерканные парты, которые он, бывало, так любил вытирать влажной тряпкой, чтобы на них не было даже пылинки, — он вставал с первыми лучами солнца и спешил в школу, стараясь прийти раньше всех.

И вот теперь…

Некоторое время он стоял, словно в оцепенении, но затем резко взмахнул головой. Через час должны начаться занятия, и они начнутся, на что бы не надеялись те, кто разрушил школьный класс. Курбан притворил двери, с вывороченными петлями и быстрым шагом направился в аулсовет, где и застал секретаря комсомольской ячейки Курбанмурада, который всё понял и побежал по аулу созывать комсомольский актив, а учитель тоже бегом вернулся к школе, где уже собрались те ученики, которые занимались в это утро. С ними была Абат, которая явно ждала прихода Курбана. Лицо её было бледно.

— Мне кажется, я догадываюсь, чьих рук это дело, — сказала Абат.

— И я тоже догадываюсь. Ну с этим мы разберёмся, а вот что делать с детьми?

— Может, мне забрать их к нам домой и повторить с ними домашнее задание, — предложила Абат. — А вы тем временем займётесь рембнтом класса.

— Ты просто молодец, — просиял Курбан. — Придумала замечательно. Только поместятся ли у вас дома столько народу?

— Обойдёмся как-нибудь. Ведь говорят: в тесноте, да не в обиде.

— Тогда давай, Абат-джан, действуй. Сама понимаешь, мы не можем терять ни одного занятия. Ведь каждый, выучившийся грамоте, — это наша с тобою победа.

Дети потянулись за Абат, как нитка за иголкой. А Курбан, дождавшись комсомольских активистов с инструментами, засучив рукава, бросился в бой. Для начала утрамбовали заново и смазали глиной пол. Как смогли, привели в порядок наименее повреждённые парты, из обломков старой классной доски сделали новую, вполовину меньше старой. Но всё-таки в классе можно было заниматься, и молодёжь, утирая пот, стала складывать инструмент, попутно обмениваясь догадками о том, кто бы мог учинить такое. Мнения были самые разные, но в одном сходились все — это дело рук тех, кто видел в работе школы угрозу своей спокойной жизни, и в первую очередь Оразали-бай и ему подобные…

Договорились сообщить об этом случае в районную милицию, а ка будущий месяц установить комсомольскую вахту по охране школы.

Было далеко за полдень, когда Курбан вернулся домой. Абат как раз заканчивала занятия. Увидев Курбана, она просияла.

— Ещё немного, и они сами начнут читать, — сказала она. — Какая прекрасная профессия учитель.

Курбан улыбнулся.

— Вот и выбери её, Абат-джан.

Закончив урок, Абат отпустила учеников, и они, словно стая голубей, вспорхнули с мест. В этот момент Курбан с особенной нежностью смотрел на лицо Абат: оно светилось внутренним согнём, словно освещённое изнутри светом луны; в такие мгновенья ему хотелось взять в свою руку её длинные тонкие пальцы и не выпускать их никогда. Ах, если бы он был уверен, что Абат не обидится — он словно пушинку, подхватил бы её, и десять — нет, сто, двести раз обежал бы с нею комнату.

А Абат думала: «Нет, он не любит меня. Что с того, что он сказал мне сегодня дважды «Абат-джан». Это он мог сказать и случайно. А если бы он любил меня на самом деле, он не ограничился бы словами, придумал бы что-нибудь, чтобы дать ей понять…

И словно подслушав её мысли, Курбан сказал:

— А ведь ты прирождённая учительница, Абат… — и произнося эти слова, он будто невзначай взял в руку одну из её толстых кос, спускавшихся едва ли не до пола. — Я думаю, — продолжал Курбан, — что тебе надо передать кому-нибудь из комсомольцев, а самой целиком переключиться на преподавание в классах с детьми.

Ничего не отвечая, Абат тихонько потянула косу из рук Курбана и пальцы их нечаянно встретились. И словно молния ударила их обоих, сердца одновременно замерли и пустились вскачь, и снова Замерли, и вновь стали выстукивать, словно кто-то отбивал на бубне радостные и волнующие мотивы.

Первой опомнилась Абат:

— Отпусти, — попросила она и опустила глаза. И Курбан, не желая огорчать её чем-нибудь, выполнил, — не без сожаления её просьбу.

Не зная, чем заполнить возникшую паузу, Абат сказала:

— Хотела бы я знать, кто мог учинить такой разгром в нашей школе.

— Готов голову отдать на отсечение, — уверенно ответил Курбан, — это дело рук Оразали-бая и его дружков.

— Неужели они сами это сделали?

— Ну, для этого они слишком хитры. А точнее — слишком трусливы. Зачем им пачкать руки в таком грязном деле — найдутся ещё желающие, только мигни. Они, я думаю, ещё не на такое готовы, — добавил Курбан. Он хотел, похоже, добавить ещё что-то, но взглянув на Абат, промолчал.

Курюан знал, что говорил. Уже не раз и не два получал он анонимные предупреждения, что если не уедет из аула, ему несдобровать. Но учитель Курбан был неробкого десятка и испугать его нельзя было даже угрозой смерти. Некоторую предосторожность он, тем не менее, стал применять — старался не ходить в одиночку, особенно с наступлением темноты и не удалялся без проверенных людей в незнакомые места. Вопрос о безопасности учителя как и вообще комсомольских и партийных руководителей, обсуждался на собрании с участием приехавших из центра представителей милиции: в районе уже погибло трагически несколько товарищей, которых настигла выпущенная из-за угла вражеская пуля. Было предписано соблюдать особую осторожность не только вне дома, но и б самих домах. И всё же Курбан не мог удержаться от искушения, чтобы ещё раз не обойти дома тех, кто по разным причинам перестал посещать ликбез.

Он пошёл по кибиткам сразу после скончания занятий и твёрдо рассчитывал вернуться засветло, но не всегда получается так, как человек рассчитывает: восточные обычаи не признают торопливости и вежливость требует тем более неспешной беседы, чем важнее разговор. А поскольку разговор был для Курбана и для тех, с кем он говорил, очень и очень важный и поскольку это все были пожилые, а иногда даже очень пожилые люди, то беседа текла размеренно, а время летело быстро за пиалушкой чая и тёплыми, прямо из тамдыра лепёшками, и темнота, как это бывает на юге, пала на землю мгновенно и жизнь в ауле, к тому времени, когда Курбан смог, наконец, отправиться домой, уже почти замерла.