Ляман Багирова - Смородинка (сборник)

Карлуша появляется через четыре дня. В сером костюме, розовой рубашке, волосы торчат меньше обычного, а в руках букетик левкоев. Букет он церемонно презентует маме, и также церемонно пожимает руку папе, потом переодевается и приступает к работе. Я верчусь рядом. Карлуша водружает на кончик носа очки и начинает колдовать. На огромном листе, заменяющем палитру, он смешивает розовую, голубую, бордовую и фиолетовую краски. Добавляет чуть-чуть белой и сине-черной, Отдельно разводит зеленую, лимонную, и синюю краски. Пальцы его, то краснеют, то синеют, то зеленеют, и я как завороженная смотрю на эту цветную игру.

— Вот, смотри, каранкушик, — бормочет Карл Иванович, если смешать синюю и желтую краски будет зеленая, а если — красную и синюю — то фиолетовая.

— А это что? — я протягиваю руку к небесно-голубой краске, такой яркой, что глазам от нее больно.

— Это берлинская лазурь. Не трогай. Ручки испачкаешь, мама поругает.

Я словно стихи слушаю неведомые названия красок: шарлахово-черный, индийская желтая, темный кармин, цвет марсельской черепицы. Карлуша видит мое восхищение и продолжает вдохновенно:

— Вот проснешься утром, на потолок посмотришь, а там сирень всегда цветет. И свет от нее такой хороший. Будешь Карлушу помнить?!

— Буду! — разом выдыхаю я, — и Карлуша умиляется еще больше.

— Ангел мой! Я тебе такой сад на потолке напишу!!

В комнату входит мама, одобрительно смотрит на нас, ставит перед Карлушей стакан чая, а передо мной тарелку с черешней и выходит. Карл Эстенвольде свою работу знает, и в советах не нуждается!

Проходит несколько дней. За это время Карл Иванович бесчисленное количество раз обозвал себя старой обезьяной и мазилой, у которой неизвестно откуда руки растут, вырывал у себя клочья волос, кричал, что «всё никуда не годится, и ему пора на свалку!». В ярости он был безутешен, не помогали ни папины увещевания, ни мамина игра на фортепьяно, которую Карлуша очень ценил. Бывало, зовет его мама обедать, а он отнекивается и просит застенчиво:

— Вы не беспокойтесь, я не голоден, а если время у вас есть, сыграйте «Патетическую сонату» Бетховена. — Мама никогда не отказывала, знала, что в особо любимых местах Карл Иванович начинал с воодушевлением подпевать.

К концу работы от Карлуши все больше слышится «Тон бела неже» и это значит, что он доволен и скоро нас встретит сиреневый сад!

И, вот, наконец, момент нашего восхищения и безоговорочного триумфа Карла Ивановича! Стены моей маленькой комнаты, начинаясь от пола сдержанно-фиолетовым, переходят в лиловый, и постепенно становятся светлее. Около потолка они уже нежно-розовые, как лицо зардевшейся невесты. И, вот потолок! Сад!! Бал сирени! Роскошный и нежный, кипенно-белый и дымчато-сиреневый, с изумрудными сердечками листьев! Гроздья сирени, тяжелые, тугие, всех цветов и оттенков: от бледно-голубого и сизо-розового, до густо-фиолетового, почти бордового и ослепительного белого!! Чудо!

После первого нашего «Ах!» следует второе. Мы замечаем, что цветы составлены не беспорядочно, а заботливо и продуманно. С той привольностью, за которой угадывается разумный и тонкий расчет. Края потолка выписаны самыми темными и тяжелыми кистями поздней иранской сирени с одиннадцатью, (непременно, одиннадцатью!) лепестками. Она сменяется роскошью сирени обыкновенной, пленяющей богатством красок. Это наша, милая сердцу сирень, у которой так интересно отыскивать цветок с пятью лепестками, чтобы потом непременно съесть его, загадав желание! Ближе к центру ее сменяет голубая венгерская сирень с удлиненными кистями. Потом сизо-розовая, словно раструб морской раковины! И, наконец, у самой люстры, бал цветов венчают гроздья белой сирени, с зеленоватыми кулачками бутонов! Гремите, фанфары! Рассыпайтесь трелью, флейты! Славьте весну! Приветствуйте сирень на потолке!

— Карл Иванович! Вы, вы …гений! — бормочет мама, готовая расплакаться.

— Спасибо, Карл Иванович, дай Бог здоровья. Золотые руки, золотые! — восторженно повторяет мой отнюдь не сентиментальный папа.

Хмельной от похвал Карлуша тычет себя пальцем в грудь и повторяет:

— Сказал — сделаю, и сделал! Эстенвольде слово держит! А вы… Когда придешь, завтра, послезавтра… Не будьте крохоборами, друзья мои! Ну, как, каранкушик, нравится? — склоняется он ко мне.

Я не могу сказать ни слова. Я не могу обнять его. Руки мои обхватывают только часть его заляпанного халата, и я утыкаюсь лицом где-то в область Карлушиных колен.

— Ангел мой! — поднимает он меня на руки, и жиденькая слеза дрожит в его глазах. — На здоровье, на счастье! Будешь помнить Карлушу?! Не забудешь?

…Помню, Карл Иванович. Все помню. Вот, и написала… Спасибо Вам…

Люди никогда не предполагают, что в затасканном слове «счастье» может таиться весьма неожиданный смысл.

Утро понедельника для Суэль выдалось занозистым. И дело было вовсе не в несчастном понедельнике. За свою более чем сорокалетнюю жизнь за вычетом 7 безмятежно-абрикосовых лет детства — Суэль обожала абрикосы и в детстве мерилом всего лучшего для нее был этот солнечный плод, — она научилась различать утра. Они могли быть теплыми, радостными, угрюмыми, нежными, скучными. А это было именно занозистым. И вроде бы все ничего. И проснулась вовремя, и выспалась перед работой, и заварка была свежей, и дети не корчили кислых мин при завтраке, и за окном все тихо, ни дождя, ни ветра. А все же было что-то, что заставляло недовольно поджимать губы. Как говорила дочь, было стрёмно.

После отправки отпрысков в школу, а мужа на работу, Суэль оглядела себя. Все было в порядке: блузка в горошек, строгая юбка, новые дымчатые колготки, туфли на любимом 7-сантиметровом каблуке. Лицо тоже в ажуре: тональник, тени, тушь. Впрочем, тонкие морщинки на лбу и складка около рта тоже были на месте.

Суэль вздохнула и вышла из дома. Худой серый кот со следами любовных побоищ на морде подбежал к ней и, хрипло урча, стал требовать еды. Женщина бросила ему остатки колбасы и поспешила к автобусной остановке.

Автобус подошел вовремя, но какая-то толстая тетка с гремящими банками взгромоздилась на ступеньку и, шумно, отдуваясь, плюхнулась на переднее сиденье. Суэль попыталась протиснуться бочком, но проклятый кулек с банками зацепил колготу и по ней мгновенно и, даже как-то весело, побежала строчка. Суэль досадливо поморщилась. Занозистое утро начинало себя оправдывать.

Стоящий рядом с ней старик долго вытирал мятым платком коричневое лицо, а потом сказал, обращаясь неизвестно к кому:

— Ой, что делается, что делается! Везде пробки, все бегут как сумасшедшие, друг перед другом форсят машинами, телефонами. Нормально не спят, не едят, все думают, как бы где успеть, что бы где схватить. Разве так было?! Утром улицы водой поливали, воздух был, как шоколад, на базар пойдешь: от зелени уходить не хотелось. Стой, дыши, на здоровье. А сейчас один угар, зелень тоже бензином пахнет.