Сергей Нефедов - Лунная походка

– Нет. Заметь, здесь весна совершенно не та. Помнишь запах клейких почек, сирени, яблони? – мы сидим у Яши на балконе по случаю выходного, приуроченного к некоему празднику, хозяин выдал ему ящик с ручками, где было несколько… в общем все, чтоб с компанией, как полагается, отметить…

– Где запахи?! – говорит он после второй, уминая первое, второе, наливая, провозглашая тост: – За Родину!

Мы встаем, прохожие внизу оглядываются, не прилетит ли от нас привет.

– Яша, успокойся, – говорит его супруга, только что подстригшая меня за пять шекелей.

– Нет, тут все не то! В Киеве я был директором гастронома, привез с собой топор для разделки туш, а тут… Галя!

– А?

– В пельменях чего-то не хватает!

– Свинины.

– Ну вот, приехали. Так что я говорил?

– Про топор.

– А тут он, оказывается, как козе барабан. Ну, давай, за Родину!

– Да куда ты гонишь?

– Как говорил Пушкин, я хочу потерять разум.

– Яша, это дело не хитрое.

– Пятнадцать минут на обед! И присесть негде! Я прихожу и падаю!

– Предлагаю тост за черемуху!

– В цвету!

– В цвету!

Потом мы ходим по набережной, то и дело встречая знакомых по ульпану, заходим в гости, где стоит такой же картонный чемодан. Это было у Бори, шофера, развозившего трисы, т. е. окна с жалюзи.

– Конечно, трудно без знания языка, но кое-что удается понимать. Вот приобрели с женой новую мебель, машину, холодильник, плиту и прочий шурум-бурум.

– Это у тебя, – тут, может быть к месту, говорит Галя, – внешность располагающая, я бы сказала, к доверию.

И действительно, Борина улыбка приободряет, заряжает, заражает верой во что-то такое, такое, от чего не хочется думать о людях дурно, подозрительность увядает, зачем-то хочется быть суперуверенным в завтрашнем дне. Хотя у Бори, конечно же, тоже, опять-таки, семья, дети, вести из России, если на это взглянуть… ну, предположим, при температуре под 40 градусов по Цельсию, то хоть волком вой.

– Мириам, – звоню я от Яши.

– Алло, алло, что с твоим голосом?

– Да понимаешь, решил открыть навигацию.

– Ты с ума сошел! Ты наверняка простыл!

– А что сегодня за праздник, я просто забыл.

– Как? Пурим!

– Ну, с праздником тебя!

– И тебя тоже!

Перед проходящим в экзотических лохмотьях бездомным нищим мы опускаем столичную и палку колбасы, так что, врезавшись головой, он удивленно уставился на нас. Шалом.

Он пел, как Марио Ланца, арии из опер по утрам, репертуар его был не сказать чтоб узок, был слышен издалека его голос, перебивающий перебранку сумасшедшего сына с матерью, голосящих дуэтом во дворе с толстыми инжирными деревами, и так как было уже довольно свежо, и так как окно закрывать ну никак нельзя, по причине загазованности от акрилика, разливаемого мной в пузырьки, хоть топор вешай, то весьма кстати оказывалась очередная ария бывшего генерала, а ныне владельца стоматологического склада. Он который раз, всегда жизнерадостно, спрашивал, как мое имя, и всегда восклицал: – О, Сергей Високовский! И дружественно похлопывал по плечу, с каким-то непонятным мне восхищением.

– Ну сколько раз всем вам нужно говорить, что после тридцати резкая смена страны обетования чревата последствиями физического характера! – бормотал спец по ногам, загоняя мне довольно болезненный укол между большим и средним пальцем. – Постарайтесь завтра вообще никуда не ходить, иначе будет неприятно.

– А потом?

– А через пару дней вы можете бегать, как лошадь.

– Как конь, – поправил я, стараясь не морщиться от боли.

На перекрестке пяти дорог, под пальмами (т. е. посреди города, во дают! – подумал я) разбили три палатки местные революционеры – на черном, обвислом транспаранте что-то там белело с восклицательным знаком с левой стороны. И проходя в ближайший супермаркет вечером, после фасовки шведских зубных коронок мимо разбивших табор под балконом очередных репатриантов, то ли из Югославии, то ли из Албании, а может и из Марокко, я прибавлял шаг. Все равно ни фига не помочь. Играла приятная музыка, воздух чистейший, охлажденный.

– Расцвела сирень, черемуха в саду, на мое несчастье, на мою беду… – пел ласковый женский голос на иврите.

– Лайла, привет! И ты за хавчиком?

– Шалом, Сергей! Мазе – хавчик?

– Ну вот, вот эти продукты все хавают, жуют, мевин медабер?

– Кен, жуют.

– Жувала, – я постучал ногтем по своим зубам. – Я в саду хожу-хожу, на сирень гляжу-гляжу…

Эфиоп с синими большими губами лениво укладывает картонные ящики с баночным пивом, оливки, начиненные орешками, омаров, палки салями, французские батоны, майки, трусы, щетки, мыло. Услужливый работник в униформе подхватывает забитую тележку, кассир берет у него чек, пропускает через аппарат – и уже подъехавшая машина разинула свое хлебало…

– Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный, – поет вечно жизнерадостный лысый наш Карузо, промывая свой «ауди». – Не пора ли мужчиною стать?!

Прекрасен кибуц в ясную погоду! Лайла, так похожая на Быстрицкую в «Тихом Доне», заразительно смеется, обнажая свои безупречные зубы, глядя, как я пытаюсь рукой схватить крупную рыбу, гуляющую в небольшой заводи, в прозрачной воде искусственного на метр от земли бассейна из камня. У водопада, шумящего так, что и не перекричать, мы с ней снялись. Да ей в кино сниматься с такой внешностью. Должно быть в ульпане ей было не так просто постоянно ставить на место обалдевающих от ее брызжущей красоты и от всего этого самой опьяненной. Она – как веселящий газ и живчик одновременно, и нет ничего, когда она рядом, кроме безнадежной и в то же время веселой влюбленности.

Она обняла меня за шею, мурашки счастья побежали по спине, улыбнулась, фотограф щелкнул, я обнял ее за талию, быстро прижал и поцеловал в пахнущие губной помадой губы, фотограф щелкнул, и я оказался в воде. Вынырнул: все тот же звонкий смех, она наклонилась, протянув руку, и так как не доставала, подняла и без того короткую юбку. Ну да, да, я притворился, что никак без ее помощи. Мы стояли мокрые в воде, остальных гид увлек трескать треснувшие от спелости гранаты. Лайла что-то крикнула ему, объяснив, и фотограф укандыбал – ну что тут интересного, ну что?

За ее спиной на отвесной скалистой стене замерла никем не замеченная, с гребнем, как у панка на лысой голове, ящерица. И тень упала на нас, мокрых, сгущаясь и укрывая. Пусть они толпой там, в кибуцной столовой, берут по четыре подноса яств и мажутся бесплатной шоколадной, ореховой пастой, объедаются бифштексами, запивая то соком манго, то ананасным, запихивают в переполненный рот горячие сосиски, обливая торты сиропами, и толкаются локтями, чтоб набить мешки всеми десятью сортами маслин и оливок к пиву, и потом, рыгая, каждый с двумя пакетами бананов, яблок, авокадо, с которыми мало кто знает что делать, передвигают свои накачанные и замороженные телеса по аллеям, один к одному, кремлевских правителей, с розами белыми, алыми, черными, под фонарями, будто взятыми на прокат с французских и венецианских мостов… Потом они будут петь, сидя в шезлонгах, под гитару и пиво на лужайке перед бюргерскими домиками, где в каждом номере кондиционер, ванна, телек и все остальное… За исключеньем Лайлы, случайно стоящей здесь, напротив, и смотрящей, тихо смотрящей на меня снизу глазами, в которых я бы хотел перестать быть тем, кем я являюсь, не утонуть, нет, не раствориться, может быть – обрести покой…