Сергей Нефедов - Лунная походка

Мы сидим на лавочке напротив монастыря. Мать Надежда, стоя перед входом, на крыльце, читает Евангелие. У нее поразительный, неизъяснимо прекрасный голос, да и вид тоже. Оставленное открытым, укутанное со всех сторон лицо, обрамленное черным платком… Но об этом, наверно, все-таки неуместно в отношении девушки, посвятившей себя Господу. Так вот, ее голос узнаешь сразу, что на хорах, что во время поочередно читаемой молитвы в храме. И это после, ну можно, я полагаю, в открытую сказать, непосильных, при всех еще вдобавок болезнях, ее трудов и поливки огорода со всеми цветами, огурцами, луком, помидорами.

Мать Елена, совсем еще юная послушница, согнувшись, как китаец, весь день на жаре. Смешливая девушка, это она, видать, по приказу начальства стала греметь в железную бочку, стоящую возле нашей кельи, не дав нам даже двух часов поспать после бессонной ночи на станции…

Мы пилим вручную бревна двухручкой, подошедшая послушница, указывая на два заложенных кирпичом окна, рассказывает, как еще недавно там жили две пожилые схимницы. Это, надо понимать, – полный затвор, общения никакого, еда в окошечко и нескончаемая молитва. В нас – полное замешательство, ведь по нашим, мирским меркам – общение и есть главнейший элемент счастья. Скоро солнце закатится, мы пойдем в нам отведенную келейку, где две кровати и стул, метровой толщины стены, небольшое оконце, и в стенах монастыря забудьте, будьте любезны, что вы мужчина и женщина, вы трудники.

Все кости ноют, подъем в шесть, завтрак в девять, обед в два, ужин в восемь, мы еще умудряемся взять баночку шоколадной пасты, у нас кипятильник, вход со двора, завариваем мяту. (Стыдно, стыдно брать в карман, без разрешения, во время поливки). А они, монашенки, еще пойдут на ночную молитву до двенадцати, а то и до часу ночи, если не до двух! И все бывшее с тобой в городе кажется сном, наконец-то ты проснулся, здесь не увидишь сморщенного от горя, ужаса, необъяснимого страха перед будущим лица. Лишь нанятые маляры, мать и дочь, не могут оторваться от своего города и обсасывают очередное похождение мужа и отца. Да истопник, живущий в избушке, принадлежащей монастырю, недоволен всем: и кормят – не нравится, и платят – гроши!

В крестный ход, совпавший с приездом батюшки из Соловецкого монастыря, мне поручили не хоругвь и не икону, а крест нести, мне показалось это знаменательным, и я шел, ощущая ликующее торжество, и этот совместный ритуал, чувствовалось, нас всех духовно сближает, делает крепкими, какое счастье – вот так, хоть на месяц за всю жизнь, оказаться в окружении единоверцев, сестер!

Мать Надежда, как оказалось девушка двадцати трех лет, уже пять лет не виделась с родной матерью: если настоятельница монастыря мать София позволяет ей отпуск, то только для посещения святых мест, т. е. других монастырей. Но, я повторяюсь, здесь не увидишь печального лица. Трудница Мария рассказала, с каким комплектом болезней прибыла сюда, и вот уже год, как всё слава Богу! Мать Лидия трудится на уборке храма, она поведала нам о своем несчастье: у нее в Екатеринбурге убили сына; нас это так всколыхнуло, что я не знал, что сказать, полная растерянность. Но как спокойно она сама об этом сообщила. Может быть, это было уже давно? Да нет, месяц еще не прошел. И ты начинаешь по-другому все воспринимать.

Ночью, выйдя во двор, я увидел полную яркую луну, обрамленную словно вырезанными из некоего особого вещества светящимися облаками, образующими венец. Вдали серебрилась река, справа виднелись купола мужского монастыря. «Природа – это самая большая икона», – сказала мать София. Величественный в спокойствии чинном стоит вековой лес, подернутый сизой дымкой.

В мужском монастыре, куда мы ходили, прося благословенья у настоятельницы, мощи святого праведного Симеона Верхотурского чудотворца. Известно о нем, что был грамоте обучен, зарабатывал на пропитанье шитьем верхней одежды. Там, где рыбу ловил, на берегу чугунный узорчатый крест на постаменте метров около пяти, дорожка вымощена камнем, обрамлена чугунной же невысокой оградой. Деревня Меркушино, где вышел из земли гроб с мощами Симеона праведного, расположена от Верхотурья километрах в двадцати восьми. И когда после троекратного ночного видения тогдашнему архиепископу и после зафиксированных исцелений безнадежно больных и после принятия решения Синодом, в день памяти Симеона чудотворца гроб понесли из Меркушино, сопровождавший шествие Христа ради юродивый Косьма верхотурский полз здесь же; и вот, если у него кончались силы и он лежал изможденно, то и гроб с мощами шестеро здоровенных мужиков не в силах были с места сдвинуть.

Святой источник в лесу неподалеку от дороги среди елей утоляет жажду паломников, которые прибывают в Меркушино на междугородном автобусе. Перед деревянным мостом все выходят, чтобы, минуя реку, уже на том берегу занять места. И белая свежевыстроенная церковь на месте обретения мощей святого праведного Симеона – словно чудо посреди доживающей последние времена, полуразрушенной, нищей деревни, где до войны жило полторы тысячи человек, а ныне и пятидесяти не наберется.

Сознавая всю свою сплошную, ну плюнуть некуда, грешность, ухватываешься за слова из Евангелия, где говорится, что на небесах нет большего праздника, чем плачевное раскаяние одного по-настоящему возопившего о своем падении грешника.

– Так-то оно так, – говорит отец Феофил, – а вот война, брань со своими мыслями никак не может обойтись без постоянной, неустанной, неусыпной мольбы о помощи Господа нашего Иисуса Христа…

И идут туда, кто как может, со всех окрестных и дальних весей больные, шатающиеся, едва стоящие на ногах от голода, в самых нелепых отрепьях, с самой невероятной судьбой люди, у которых все кончилось: терпенье, здоровье, сама жизнь, – осталась одна вера.

О н жил у нас на крыше, его звали Гештейн, в домике неясного предназначения, к тому же без окон. Не все люди искусства могут себя поставить. Например: на главной улице города, по которой снует деловой люд, издалека возвышался человек на бочке; в черном костюме и котелке, в белых перчатках и с белым, густо-густо загримированным лицом, он резко жестикулировал, как марионетка, и неожиданно замирал в причудливой позе мима, и снова судороги, конвульсии, стёб, попытки убежать прямо с бочки по воздуху, и стоп, замер, не дышит – хороший памятник всем клоунам, артистам, а также достигшим определенных высот в пожарно-прикладном искусстве. Ну что ж, порадовал ты меня, брат, получи на гамбургер, моя монета брякнула рядом с другой, и там уже еще были.

– А ты как здесь? – мы стукнулись головами. – Ани слиха, гверет. – Ани слиха, адони! (Я извиняюсь, госпожа. Я извиняюсь, господин). Она что-то пробормотала и показала на циферблат своих часов. Вот так всегда, в кои-то веки, может, мне позарез, оперативно нужно вспомнить, с какой стороны крыши театра имени Глинки стоит размашистый парень, а с какой юная, но очень-очень плотная его однокурсница по школе жизни… мне это жизненно важно – без этого я задыхаюсь, как космонавт, вышедший полюбоваться горой Олимп – 28 км – крупнейшая достопримечательность Солнечной системы, видимость прекрасная, елы-палы… но скафандр забыл! Ну надо же! И вот стучишь, понимаешь, в люк и орешь дурным голосом: – Вы чё там, г… объелись! – А оттуда: – Да погоди ты; Боря, где ключи? – Жора, а то я помню? – А атмосфера-то, только-только братья-американцы наладили доставку мегатонных кусков льда с колец Сатурна… Наташа обернулась, и уже из толпы мне навстречу полетела пачка «Fog», полетела ее улыбка, и она, приложив руку к уху, показала – позвони.