Сергей Нефедов - Лунная походка

Профессор расхохотался и, захлопав в ладоши, призвал аудиторию не терять времени, так как деньги тикали, и работать, работать! И они набросились на свои плоскости, стремясь их оживить, так чтоб дышать и не надышаться. Лайла, конечно, просекла, что профессор попросту пресек начавшуюся у мужского состава завихренность, и лица у вечерних маклеров, коммивояжеров, пенсионеров, домохозяек и просто девушек, любящих рисовать, просветлели. Один мужик раскатывал рулон ватмана, делал моментальный рисунок углем и закатывал дальше.

Мне платили девушки на лекциях по пять-десять долларов за рисунок, но с Лайлой всё, как бы это сказать… Садимся в машину, она смеется и, улыбаясь, глядит мне в лицо, перевирая понятные мне слова, разбавляя большой дозой иврита: – Ата (ты) бессовосный! – и снова хохочет, так что невозможно самому не заразиться и тоже не хохотать бог знает над чем: над невозможностью взять ее, зайти дальше партийной дружбы. Мы мчимся, разбрызгивая сверкающие от фонарей лужи, по ночной Хайфе. Поет что-то нежное и как нельзя к месту Пресли: лавми, лавми, лавми ду… И не хочется вспоминать про завтра. Мы заруливаем на стоянку, иду, халявщик, с ней в ресторан, она угощает.

– Феликс, привет! Как ты здесь?

– Работаю официантом.

– Садись, поговорим.

– Нам не положено, можно выйти, покурить.

– А я думал, ты сбежал в нейтральные воды в ластах, с маской и трубкой.

– Да это я так, фантазии, так сказать, и потом возраст все же не тот, вот немного пораньше бы я так и сделал. А сейчас – единственный выход, – он затянулся сигаретой и, выпуская дым из ноздрей: – Жаль, тут и поезда-то не ходят.

– Ну почему, ходит один, кажется.

– И тот за металлической сеткой.

Феликс, красавчик Феликс, олимпийский чемпион по фехтованию в Мельбурне, смотрит на меня изучающе:

– Хочу принять православие. Только это между нами, понял?

– Да. Вот видишь? – я показал в сторону Лайлы, сидящей за столиком.

– Ну ты что, Серж, наивный что ли? Впрочем, грех вмешиваться в интимные отношения. Я ничего не видел, не знаю.

– Спасибо, Феликс, я думаю, при случае нашим общим знакомым не следует передавать?

– Серж, за кого ты меня принимаешь?

– О чем ты так долго беседовал с ним? – безо всякого акцента, от волнения что ли, спрашивает меня Лайла, куря. Оказывается она курит, вот уж.

– Печки-лавочки…

– Ма зэ – печки-лавочки?

– Рош катан ( маленькая голова , вместо – моя хата с краю ), – не нашелся я. – Да и вообще, за Родину! – тут я встал со стаканом, поставленным на тыльную сторону ладони: – Ливриут! (типа прозит ). Лайла пригубила рюмочку и, морщась, словно я пытался толкнуть штангу, посмотрела на стакан, убывший за один глоток.

– Браво! Браво! – зааплодировали с соседних столиков и потянулись руки, как за автографом. Им не понять… Феликс, проходя, коротко шепнул:

– Ты чё, сдурел!

– Успокойся.

Им не понять, что он жил на складе, собственно, там, где и работал, конфликт с женой.

– У меня, – говорил он при встрече, так мило улыбаясь, правда без переднего зуба, – жизненная катастрофа.

– Лайла, всё, поехали.

– А как же… лавми, лавми, лавми ду?…

Откуда же было знать, что он чемодан готовит в ту страну, где Довлатову не дали до пятидесяти дотянуть, потому что у него не было страховки. Впрочем, у нас тоже бы не дали. Виталий заходил в метро, как к себе домой, бил кулаками по хотящим выскочить заградилкам, и они прятались, а он садился на ступени эскалатора, развалясь, закуривал и под суету все видящей дежурной в униформе ехал, закинув нога на ногу. Когда его поджимало, он обзванивал пол-Москвы, прощупывая версии, или даже пёр на последний трояк к одному из возможных, да и невозможных, властелинов колец, продавцов воздуха, владельцев оптовой лавки идей. На Малой Грузинской был какое-то время центр искусств, т. е. меняющий экспозиции зал подвального типа, и все было бы ничего, если бы эту малину не подпортил переступивший порог.

– Господь, всё что ты дал мне… Нас отделяет… какая-нибудь пуговица, отпадшая за ночь. И не сдвинусь с места, пока ее не пришью крестиком, как полагается. Ведь пляшет же Михаил Ножкин, выйдя из «музыкальной шкатулки», обросший; и он должен быть голоден как… и он должен быть сломлен, а он пляшет – оп ля! оп ля! видали мы в гробу все эти… И этот совершенно для нас незаметно совершающийся перелом и есть нечто близкое молитвенному состоянию, тропинка в светлый, необъяснимый экстаз. Предположим, даос посоветует дышать пятками. Кто-то еще – получать жизнь из солнечного света… Единственная претензия к Виталию, так и то относящаяся скорее к черте характера: я бы не стал сочинять про вертухая, вохровца или такие подробности из античных времен, как: стрела в затылок посыльному с дурной вестью, на какой-то там войне… И как все же восторженно, вдохновенно выполнены им переводы из антиков!

Первым появился Виталий, на нем была черная шапочка, нечто среднее между тем, что носят академики и иудеи-цадики с пейсами, а так как пейсов на нем не наблюдалось, то я остановился на причуде ма-асковского поэта. Затем из-за сосен показалась Оксана с маленьким сыном за руку, за плечами у него был маленький рюкзак, с пластиковым ночным, как оказалось, горшком. Мы хорошенько подкрепились, сидя за столом, на веранде нашего дачного домика, я провел короткую лекцию по поводу живописи, коей были увешаны все стены в наших двух комнатах. – А эта, – стараясь не выглядеть идиотом, и от старания-то точно уж выглядел им, – была написана, вот послушайте: начиналась гроза, тучи сгущались, то и дело сверкали молнии. – Так называемые зарницы, – поправил Виталий. – Да, да, так все и было, мне следовало немедленно отплывать от острова и что есть мочи грести, но азарт охотника… – Добытчика. – …вспыхнул во мне, я увлекался все более и более, мне открылось некое неведомое доселе состояние… – Есть упоение в бою! – …что-то похожее, – и природа как бы высветилась, выхватываемая вспышками молний. Я не мог оторваться от холста, тебе, должно быть, знакомо такое состояние; когда кажется – весь мир сосредоточен на кончике пера, бери его и делай с ним что хочешь? – Как с женщиной, – не совсем серьезно и по-своему женственно вмешалась Оксана. – Так мы едем кататься?! – голос уже переодевшейся и хотящей немедленно блеснуть недавно приобретенным упоительно-бирюзовым бикини моей личной секретарши, редактора и кассира одновременно. – Да! Так на чем мы остановились? – Весь мир на ладони, ты счастлив и нем и только немного завидуешь тем, другим… – У которых вершины еще впереди! – закончили мы хором.

Живот Оксаны, мы отплыли вместе с их маленьким сыном, еще нес отпечаток недавних, девочка, родов. – Это, значит, и есть жемчужина Урала? – мы гребли с Виталием по очереди, и я не заметил пренебрежительности в его тоне. – Ничего себе! – показал он на валун на острове, куда мы все высадились. – 1902 год, еще, значит, до русско-японской выбито. – По легенде, на этом острове жила отшельница, обладавшая даром исцеления, зимой к ней добирались по льду. – Меня беспокоит, – сказала моя секретарь, они беседовали с Оксаной, готовя нам рыбу, которую мне повезло настрелять по дороге из подводного ружья, – вон то облако. – Точно, – согласилась Оксана, – тебе-то, Серж, не привыкать лодку ставить поперек волны. Я правильно запомнила? – Ну что ж, действительно, наверно, в целях безопасности, да Славик не дай бог промокнет… Мы свернули костер, слили в эмалированное ведро недоготовленных подлещиков. И уже причалив лодку, защелкнув замок, все стояли под навесом, укрываясь от враз потемневшего неба, и дед с зонтом, выскочивший спасать Славика, стоял тут же, с одышкой, – когда все вдруг замерло, как в кино с отключенным звуком, и уши заложило от тишины… Шаровая молния медленно и страшно шла чуть над водой…