Сергей Нефедов - Лунная походка

– Сергей, – она берет меня за руки и что-то говорит (как жаль, что я почти не понимаю).

– Понимаешь, – говорю, – Лайла…

Мы отжимаем наши мокрые вещи, стоя нагишом.

– Ты не подглядывай, – говорю я Лайле. Она смеется.

– Ну чего тут смешного?!

Жена Виталия неплохо играла на пианино, в чем мы убедились, зайдя вместе с людьми в спецовках, несущими некую громоздкую, упакованную в полиэтилен вещь, в обустраивающийся не то ДК, не то павильон для инвайремонта.

– Короче, – сказала Оксана, – на улице я не буду.

– Как, даже шампанское?! – Виталий сделал удивленное лицо.

И вот мы слушаем, стоя в мраморном с колоннами зале, раскрытый, освобожденный от чехла, свежий как здешнее утро по пробуждении… На нас в общем-то почти не обращают внимания, хотя уборщица с лентяйкой и ведром замерла, подняв ногу для очередного шага, она как курица, оглушенная мощью шаляпинского баса, зажмурила глаза и отклонилась от перпендикуляра почти на сорок пять градусов.

Намаявшись, навихлявшись, накардыбачась и просыпаясь, как от смертельной болезни, от любимого рабочего коллектива, где только и понимаешь чувство локтя, и от менее любимого города, дважды чуть было не награжденного, с грандиозной трудовой славой, с удивлением рассматриваешь антикварные статуэтки за стеклом шкапов (музей да и только), с не меньшим удивлением, переходящим в тихий восторг, обнаруживаешь иллюстрацию – Москва златоглавая, хотя меня всегда подташнивает от этой песенки в исполнении… Просто в окно бьют сверкающие купола, и одна из семи комнат, при открытии без спросу двери в нее, так и закидывает книгами, и какого же труда стоит втюрить обратно все это чудовище букинистики.

На пианино от вибрации шампанское, подкравшись к краю, соскакивает, но, не долетев до полированного мрамора, оказывается в виталиевой руке, руке поэта. Пассаж из «Ромео и Джульетты» (Юлии) обрывается заключительным аккордом, уборщица грохочет выпавшим ведром. Ветеран с колодкой орденов и повязкой на предплечье стоит со свистком на шее, низко опустив голову, вспоминая должно быть тех пацанов, что бежали на танки с деревянными винтовками; вспоминая себя в галифе, кряжисто шагающего к своему дому по брусчатке.

– Пацан, не верь никому, что на войне х…во! Автомат в руках, тебе все по х…й!

Итак, мы шагаем, захватив друзей: поэта, философа и, конечно, само собой, ну а как же, предпринимателя с провиантом, набитым в разного рода сумки и портфели, и еще с легким прибабахом от чрезмерных пересадок в метро. На дачу! В Звенигород! В электричке я пытаюсь под натиском Виталия эссе про Иова как-то осилить, но бьют куранты, впечатления от обрушившейся столицы со всех сторон, то есть с пяти, если еще и с точки зренья ворон. Этот качающийся канатный мост на высоте многовековых елей, в просветах лап серебрится узенькая Москва-река, по которой на байдарке – поют…

«Бруски», американская трагедия. А Виталий ведь там. Первая мысль – ну вот как, скажем, мусульманину разжевать, донести достоинство его стихов. Как вообще человеку что-то понять, в чем-то разобраться, если он застрял в дешевке, у которой гимн: «…есть только миг между прошлым и будущим… за него и держись»! То есть ничего кроме!

Да, но разговор-то был не об этом, а итальянец конкретно наседал на француза, де, мол, «Феррари» переплюнуть кому-либо вряд ли удастся, на что Пьер возражал Джованни, и так как мы и на английском тоже – голый вейсер, – то приходилось на ломаном ма-асковском. Тут Виталий включил диктофонную запись – вот, ездил в Екатеринбург, слушать достопримечательность. И явно под шафэ бард посреди наших бесед и звона вилок в богемский фарфор и сюсюканий с младшей дочерью только что из Лувра искусствоведа с невероятным количеством тонких ожерелий на шее, переходящих на грудь: – Жа-а-анка! Ра-а-ада-а-ра! – картина, милая уму, писатель сочиняет про Муму! – скандировал свои экспромты; в ту пору известный разве что элите, дрожжам нации будущий лауреат Букеровской премии.

А колеса стучали: Рубинштейн, Еременко, Жданов, Пригов… И где-то на полпути в Санкт-Петербург я открыл глаза, и девушка, среди ночи, так показалась мне похожей, сверху спал панк, свесив с фиолетовым гребнем свою стриженую со всех сторон кроме гребешка, с множеством заклепок в ушах и кожанке, голову, – Оксана.

– Да вы, сеньор Джованни, почитайте Виктора, хотя бы взять, на худой конец, Некрасова, с какой, так сказать, любовью описывает автор «В окопах Сталинграда» меню парижских бистро и кафешек.

«Феррари», уважаемый мсье Пьер, собирают вручную, по штуке в день. Я тебя прошу, оставь свою затею и выплюнь все осколки этой дурацкой бритвы, тут напряг со скорой! Да он уже запил сельтерской! Открой рот! А меня поразило то, что вы рассказываете в «Даре», и с таким, ха-ха, упоением – место, которое я, как оказалось, напрочь забыла. Так вы читали, хи-хи, извините, загружаю. Ничего, ничего, я вот тут в Лувре, собственно…

Поезд летит в ночи, мелькают далекие огни, полустанки, падает и звенит об пол купе мелочь из кожаных штанов панка. Что же я скажу Виталию? Что просто по рассеянности умыкнул его жену? Не может же так долго казаться одно и то же? Может, мне сойти на какой-нибудь – а что, это идея – станции, прикорнуть на тамошних ребрах скамеек, да, а что если это значит бросить на… есть ли у нее мани?… произвол. В Питере на снятой квартире, отобедав в ресторации, приняв душ, мы долго звонили по питерским друзьям Виталия. Такси. И опять тусовка.

С Лайлой мы преподавали современное искусство Израиля, она вела лекции перед молодой дамской аудиторией в количестве двадцати-двадцати пяти смешливых, нарядных, хоть в театр, девиц, а я помогал ей возить пленки, аппаратуру и при всегда накрытом, полном всего к вечеринке столе, в сгущающихся сумерках ухитрялся делать, так сказать, дружеские шаржи черной тушью и тонкой кисточкой на неплохой, кстати, бумаге с девушки той или иной, что была не против, обсудив прежде с подругой: стоит или не стоит замереть минут на пяток.

Однако уже сразу у меня возникли затруднения. Энергичная, неуемная Лайла, всякий раз, как мы вечером собирались в запланированный рейд или экскурс, по пути заезжала со мной на своей машине в один из филиалов академии художеств, и вот уже в первый раз, когда я оказался в аудитории с учениками совершенно разных возрастов, от семнадцати до семидесяти, и только накнопил лист ватмана на мольберт и установил баночку туши и воды, как вошла она – в чем мать родила. Я почувствовал, как не у одного меня, а скорее всего у доброй половины мужчин континента озноб пробежал по коже, а жар, покрутясь где-то внизу живота, вышел проветриться в голову, настолько ее формы были – мало сказать – безупречны. В черных лаковых туфлях на высоком каблуке, она, встретившись со мной взглядом и опознав мое чувство растерянности и замешательства, я думаю, уже хотела резко выйти, чтоб натянуть хотя бы свои кружевные черные плавки… На ней оставалась золотая цепочка с шестиконечной звездой Давида, кольца, браслеты, серьги, и при этом совершенно невероятная, я не утверждаю что я спец, грудь. Мало того, что соски стояли торчком, так еще (уж если взялся, как говорится, то…), так вот, интимное место – что, я заметил, чрезвычайно редко бывает – плавной линией уходило в, не сказать чтобы уж слишком выдающиеся, ягодички, которые как бы в унисон начинали свой взлет!