Лев Трутнев - Живая душа

– Опять лебедей разорили, скоты! – глухо, с болью, выругался егерь.

Алешка поднял яйцо. Оно было мраморно-белым, чудно чистым и каким-то печальным.

– Давай завтра назад вернем, – предложил он. – Гнездо, поди, знаешь где.

Яков поднял один из пакетов и бросил назад: в нем явно угадывались остатки еды. Из другого мягко вывалились сырые ондатровые шкурки, и он стал их пересчитывать.

– Ни к чему это, Алешка. Лебедь свое нанесет, лишь бы гнездо целым осталось. А вот если эти шакалы гнездо порушили, то им, лебедям, придется новое строить – опять осенью хлопунцы-подлётыши останутся на погибель.

– А поправить гнездо можно? – Лицо у Вагина было бледное в свете фонаря и худее обычного.

– Бесполезно: лебеди раньше нас его проверят и уйдут. – Егерь поднял тяжелый мешок из лодки, и в нем звякнули капканы. – Запаслись, язва в их душу! Тоже подлётыши, только те за жизнь бьются, а эти – за поживу: подлетят, рванут – и дёру… – Он с отвращением кинул мешок в сторону и распрямился. – Все ясно. Теперь коня найти надо – и по домам. Тот ухарь, в самом деле, выше нас стрелял, испугал мерина.

– Покличь – он и придет. – Вагин присел на упругий борт лодки. – Поди, сено хрумкает на своем месте.

– Кто знает…

Якова неудержимо потянуло вниз: показалось, что тело потяжелело раза в два, и он тоже сел на лодку.

В темном однотонном небе со слабо искрящимися звездами вдруг послышался шум, нарастающий, мягкий, потом звуки: «Кэ-рр, кэ-рр…»

– Шилохвость [50]идет! – с затаенной радостью выдохнул егерь.

Все происшедшее вмиг отошло, показалось ненужным и злым сном. В душе у него что-то перевернулось, что-то доброе и радостное там зашевелилось, задрожало созвучно этому тихому шуму и голосам.

Все мощнее катилось с юга тепло. Небо наливалось удивительно нежной и сочной синевой, такой прозрачной, что взгляд тонул в ее глубине, и душа растворялась, а степь горела искрящимся блеском. На стыке той, небесной, сини и яркой желтизны все плавилось и текло в недоступную взору даль. Оттуда, из этих далей, тянулись за весной птицы, и живее и звучнее делалась степь. И все это: чистые краски, затопившие ввысь и вширь пространство, нестройные, тесно связанные с этим пространством голоса птиц, нежное тепло колеблющегося воздуха – создавало свою гармонию, радостную и волнующую. И каким бы ни был человек, видя и слыша все это, он становился радостнее и добрее.

Наклонясь, чтобы не удариться головой о стропило [51], Яков стал теснить лебедей в дальний угол, отрезая им путь к окошку.

– Не пугай шибко-то – покалечатся! – крикнула от дверей Таисья.

Жалея птиц, она отошла подальше, чтобы не видеть, как Яков будет накрывать их старым байковым одеялом. За долгую зиму лебеди привыкли к Таисье, и она могла бы без особого труда переловить птиц и вытащить на телегу, но отказалась, переживая за них. В далеком детстве она всегда плакала, когда забивали домашнюю скотину, и эта жалость к животным осталась у Таисьи на всю жизнь.

– Некогда с ними цацкаться! – с напускной суровостью ответил Яков. Он старался набросить одеяло на ближнюю к нему птицу.

Лебедь вдруг остановился, расправил крылья и зашипел, изогнув шею.

– Ишь ты, шустрый какой! Защищает! – Яков попятился. – А ты еще сомневалась, самец это или нет…

Накрыв клетку одеялом, чтобы птицы не пугались, егерь пошел за мерином…

Пахло талым снегом и сухим камышом. Вода, затопившая озеро, светилась, как слеза. Сквозь нее видны были густые островки старой коричневой осоки, тонкий частокол тростников, темно-зеленые, с зазубринками, бутоны телореза и темные плешины незаросшего дна.

Яков толкался шестом, стоя на корме, а Таисья сидела рядом с клеткой в середине лодки. Деревянная плоскодонка скользила легко и бесшумно. По открытым береговым плёсам плавали яркие блики, причудливо меняясь. Тихо и спокойно шелестел камыш, шумели и стонали в брачных играх лысухи [52], хохотали чайки, деловито и сдержанно гагакали гуси и дико, утробно, с гулом на все озеро, токовала выпь…

– Хватит, пожалуй, – опуская шест в лодку, прикинул Яков. – С неделю подкармливать придется – так далеко будет плавать. – Он с трудом поднял клетку и поставил ее на край растекшейся, как блин, камышовой кучи.

Лебеди, обеспокоенные незнакомой обстановкой, притихли.

– Жалко: всю зиму кормила, поила… – Таисья отвернулась.

– Будет дурака-то валять! – пожурил ее Яков. – Не головы им отрубаем – волю даем. – Он откинул крышку клетки.

Первым вышел из нее самец. Он высоко вскинул голову, огляделся и вдруг закричал протяжно, замахал крыльями, и где-то в глубине озера ему отозвался другой лебедь, потом еще и еще, совсем далеко. Под эту перекличку покинула клетку и самка.

Егерь наблюдал, как осторожно шли по сплавине [53]птицы.

Таисья быстро утерла глаза концом полушалка, но он заметил ее движение.

– Ты это брось, – Яков нахмурился, – тень на ясный день наводить! Жизнь-то вон какая кругом бьет! Не то что в загонке.

– Привыкла я к ним за зиму, как свои…

Таисья понимала грубоватую веселость Якова, за которой он пытался скрыть свою привязанность к птицам, и еще больше распалялась, закрывая лицо платком.

– Осенью опять хлопунцы будут, – с грустью произнес егерь, все наблюдая за лебедями. – Та пара, что разорили браконьеры, наверняка новое гнездо затеет, поздний выводок даст…

Лебеди дошли до края сплавины и аккуратно погрузились в воду. Тихо и неторопливо уплывали они в глубь озерных просторов, чтобы выжить и дать потомство.

Для егеря наступила пора межсезонья – время, когда ни птиц, ни зверей никто не тревожит: взять с них нечего – худобьё и мелюзга. В такое время Яков ставил стожки сена на уцелевших, невспаханных и не заросших бурьяном полянах и лугах. Мало, совсем мало их осталось на грани степи и леса. А уж где полыхнет разнотравье, вытканное из диких трав с жаркими цветами, – и глазам станет больно от непрошеных слез, и душа заиграет…

– Смотри, какая красота! – Яков придержал мерина и показал Таисье на далекое озимое поле.

Ярко-зеленое, оно тянулось узкой полосой между желтыми, с багряными кострами, осинниками и березняками, и на самом краю его сидели крупные матово-белые птицы. На фоне сочной, глубоко-густой зелени и полыхающих от закатного солнца лесов они до того белели, что глаза ломило от их чистоты.

– И наши там? – Таисья щурилась от необычно ярких красок солнечного света.

Егерь улыбнулся.

– Может, и там, кто их теперь разберет. Вчера с севера несколько стай подвалило, вместе кормятся. У них все как надо. Не то что у людей.