Лев Трутнев - Живая душа

Ночью пошел снег. Мягкий и холодный, он мелко сеялся через хаотическое переплетение веток и едва долетал до лесной подстилки. Глухарь, подняв голову, с удивлением наблюдал за ним, пробовал снежинки клювом и плотнее вжимался в сухой податливый мох. Это был его последний теплый ночлег.

Зима укрыла и клюквенные поляны на болоте, и лесные мшаники, и заброшенные проселки, и пески речных берегов. Убитые морозом, слетели с лиственниц сладкие иголки, опали приятно-горькие листья осин. Глухарь стал склевывать сосновую хвою, верхушечные ее почки и молодые шишечки. Один раз он вылетел на опушку бора, где росли рябиннники и боярка, но на него попытался напасть пролётный орлан. Только кустарник спас петуха, преградив путь широким крыльям хищника. После этого случая мошник [61]старался придерживаться самых глухих лесных мест.

Ночами стало жгуче холодно. Снег еще был мелким – не закопаться в него, не спрятаться от мороза, – а еловые лапы, под которыми теперь таился глухарь, защищали только от ветра. Зачастила в бор и рысь, беспокоя глухаря, зашныряла в ельнике куница, лунными глухими ночами уныло кричал филин. Всем надо было прожить, все нуждались в еде, а во всем окрестном лесу уцелел лишь один глухарь.

Собаку петух увидел совсем близко и растерялся: она, увязая в снегу, шла прямо на него. Далеко между деревьями мелькал человек. Глухарь, поборов оторопь, шумно взлетел на сосенку, продолжая глядеть на собаку. Она своим злобным лаем отвлекала петуха, приковывая все его внимание, и не жить бы больше молодому глухарю, будь поспокойнее охотник. Он заторопился, и пуля, выпущенная из карабина, едва задела перья на спине петуха. Сваливаясь вниз, глухарь нырнул за группу елей и пошел, пошел низом, просекой, улетая дальше и дальше от опасного места.

Жуткие метели закружили по тайге, закутывая хвою в плотную снежную пелену, набивая в лесах глубокие сугробы. Почти неделю пережидал глухарь эту злую пургу, зарывшись в снег и голодая. Там его и нашел случайно маленький острозубый горностай. Он долго дырявил мягкий сугроб, подступаясь к теплой, густо пахнувшей птице, не решаясь напасть на нее. Как-никак, а глухарь раз в сто тяжелее горностая, и сила у него имеется, хотя и не боевая. Но голод взял свое: в молниеносном броске из-под низу хищник впился глухарю в зоб. Полудремавший петух ощутил боль на груди и рванулся вверх, раскидывая крыльями пушистый снег. Не осознав еще опасности, плохо ориентируясь в запурженном лесу, он налетел на жесткий ельник и едва не опрокинулся, ударившись грудью о его упругие ветки. Хлопая крыльями, глухарь несуразно покатился вниз, к комлю дерева. Этот удар снес с прокушенного зоба горностая, и петух, кувыркаясь, задевая сучья, долго летел сквозь пургу, пока не врезался в крутой сугроб на опушке одной из полян и остался там, не двигаясь, приходя в себя от сумасшедшего перелета и легкой боли в груди.

В тихую лунную ночь глухарь услышал чьи-то торопливые шаги. Вылежавшийся после бури снег уплотнился, и по нему далеко передавалось малейшее давление на наст. Петух затих, готовясь в любой момент взлететь. Шаги приближались. Их стало больше. И тогда глухарь взмахнул крыльями, сбрасывая с себя снег. Прыгнувший вслед за ним зверь едва не зацепил крыло. Петух услышал, как клацнули зубы хищника. В лунном свете он разглядел несколько теней. Это был бродячий волчий выводок. Усевшись на высокую пихту, глухарь с оторопью разглядывал заснеженную, залитую лунным светом, неживую тайгу и долго вслушивался в холодное пространство. Но никаких звуков и даже шорохов он не уловил. На всякий случай глухарь пролетел низом несколько увалов и снова опустился в снег, упав в него с нижнего сука оголенной лиственницы.

Веселое солнце стало подолгу висеть над тайгой, пронизывая ее снежную белизну до самых укромных мест. Снег осел настолько, что свободно держал глухаря. Теплее и дольше стали дни. Посветлели, укоротились ночи. Шорохи и тихие звуки появились в лесу.

Глухарь, наглотавшись хвои, подолгу разгуливал по насту, вслушиваясь в легкий шум ветра в вершинах леса, в мягкие шлепки опадавшего с лапника снега, в далекие звуки весны. Неясная тревога будоражила его, тянула в голубеющие дали, которые и звали петуха, и пугали своей неизвестностью и таинственностью. Но он пока воздерживался от далеких перелетов, лишь распускал крылья и кружил под сосной, вытягивая шею. И врагов у глухаря поубавилось: все были заняты своими брачными заботами, а люди ушли из тайги к семейным очагам. Звонче и чаще стали перекликаться снегири.

В одну из ночей глухарь был особенно беспокоен. Ему все чудилась та осенняя песня, необыкновенно зажигающая кровь, пронизывающая нервной дрожью все тело. Но старый токовик был убит еще осенью, а сам молодой петух не умел и не мог петь эту песню. Он был еще молчуном – так называют глухарей-первогодков, не достигших зрелости и не знающих брачной песни. Других глухарей в бору не было. Петух долго ходил по насту, пересекая лунные полосы, шурша крыльями о снег. Горячие толчки крови двигали его по ночному лесу, гнали в неведомую даль, а непонятная внутренняя сила сделала его намного смелее. Глухарь побежал в каком-то одном, зовущем направлении, угаданном инстинктом, быстро и шумно, а потом взлетел.

Ночь истаивала, и дальнее болото уже туманилось робким светом близкой зари. Глухарь полетел вдоль опушки леса и скоро заметил густую сосенку. С трепетом, с горячей силой уселся он на один из суков и замер, слушая.

Звезды мерцали в прозрачной бесконечности, струился над тайгой рассеянный свет, сонно тек тихий ветер, и в этой чуткой пустоте петух услышал шелест звуков токующего глухаря. Он встрепенулся, сорвался вниз и полетел на песню, к опушке темного бора.

Черный кедр преградил глухарю путь, и петух нырнул под нижний край его кроны. Едва он умостился, удерживая равновесие на зыбком суку, как четко уловил щелканье, а потом и страстное стрекотание. Мошник ощутил, как зоб его надулся тугим воздухом, судорожные спазмы комом прокатились по горлу. Он с неимоверным усилием вытянул шею, но смог только крякнуть. А песня токовика тянулась бесконечно, страстно и жутко, обжигала и трясла молчуна. Он снова и снова глотал удушающие спазмы, выгоняя из гортани воздух, но нужных звуков не получалось: с противным скрипом размыкалась глотка, и что-то хлюпало там, в глубине раздутого зоба. И тут петух услышал чьи-то торопливые короткие шаги. Они издавали резкий, отрывистый скрип на подстывшем от утреннего морозца чарыме. Молчун притих, предчувствие опасности насторожило его. Песня токовика уже не будоражила молодого глухаря своим звучанием, не била горячими толчками в голову. Он напрягся в слухе и внимании. Шаги то возникали, то обрывались.