Лев Трутнев - Живая душа

Вечером налетел шквальный ветер, поднял на озере зеленые, с белой кучерявинкой волны, прижал птиц к хлипкой грязи. Гул пошел в пустом пространстве, и спрятаться негде: ни тебе моховых кочек, ни кустиков, ни травы. Повернувшись к шальному ветру, гуси с трудом, в низком приседе, удерживали его злые атаки. С бурей, с темной тучей, наплывающей из-за низких береговых увалов, надвигалась ночь.

Необъяснимая тоска и тревога охватили Белогрудого. Он плотнее и плотнее вжимался в сырой солонец с чахлой и редкой травкой и вспоминал теплую солнечную тундру.

Первые заряды снега ударили густо, неистово, закрыли и едва различимые дали, и бушующее озеро, и близкие отмели. В несколько минут гуси превратились в белые округлые кочки, а порывы неожиданной пурги не ослабевали. Ни улететь, ни спрятаться в этом неистовом и слепом пространстве, ни дождаться помощи. В одном спасение – в терпении. К счастью, птицам повезло: туча пронеслась так же быстро, как и налетела, и ветер попритих, потеплел. Гуси отряхивались от снега, разминались, хлопали крыльями, подбадривали друг друга веселым гоготом. Так, в толчее, в переклике, и тянулась долгая неласковая ночь.

Утро осветило глубокие разводья чистой голубизны на небе, темные клочковатые тучки, низко летящие над степью. Гуси выжидали полного рассвета. Того времени, когда все теневые места станут ясными, четко видимыми. Зрение у них очень сильное, но тем не менее серым сумеркам птицы не доверяли.

Когда стая Белогрудого набрала безопасную высоту, пересекая береговую линию, вдали, на полях, захлопали первые выстрелы. Снова охотники, коварно прячась в соломенных или выкопанных в земле засидках, расставив раскрашенные профиля [68]гусей, поджидали их на жнивье, по всему кругу широких приозерных полей.

… Долго искали птицы безопасное место для кормежки, улетев от озера почти на сотню километров, но везде было неспокойно. Выравниваясь в огромный прерывистый шлейф из десятков, сотен больших и малых стай, гуси улетали, растянувшись в пространстве на большое расстояние.

Море Белогрудый сперва почувствовал, а потом и увидел. Встречный напористый ветер держал гусей почти на одном месте. Он приносил острые запахи и солоноватую влагу, оседавшую на перьях птиц микроскопическими частицами соли, называемой морской пылью. Дали вдруг засветились огромными пятнами серебристой ряби, сделались глубокими и прозрачными. Стаи белолобых гусей, летевшие за сотню верст впереди, растворялись в этих глубинах, уходя в кривом скольжении вниз. Белогрудый ощутил необычность просторов, распахнувшихся во всю ширь вселенной, и непроизвольно закричал, интуитивно поняв близкий конец тяжелого, полусуточного, перелета. Силы были на исходе, и жажда отдыха жгла сердце, острой усталостью копилась во всем теле. Ни пить, ни есть Белогрудому уже не хотелось. Измученный его организм жестко требовал лишь одного: отдыха, и если бы не сородичи, окружавшие гуся со всех сторон, строго державшие на последних жизненных пределах свои ряды, он, возможно, давно бы ушел к сумрачной земле в безвольном, падающем полете и наверняка бы погиб. Но каждая птица тянулась друг за другом, как привязанная, и голоса стаи поддерживали их в этом, пробуждали в мышцах почти неземные силы.

Как ни дул морской ветер, а остановить птиц в вечном и древнем движении не мог. Серебристая рябь сделалась реальностью, ожила, заплескалась легкими волнами. Низко поплыли над ними гусиные станицы, подтягиваясь к темнеющим у горизонта отмелям. Там на тихой, в водорослях, воде уже двигались в бесконечных перелетах тысячные стаи водоплавающих птиц, скопившиеся с огромных территорий.

Сильнее и острее запахло морем. Коричневатая зелень закрыла прозрачную глубину. Вожак повел стаю Белогрудого на посадку, но неожиданно размашистое, неохватное низкому взгляду пятно черной вуалью заслонило воду. Старые гуси, летящие впереди, тревожно закричали, пошли на подъем, поджимая уже вытянутые для посадки лапы. Белогрудый не понял их тревоги, только неприятными испарениями его окатило. Черная кайма потянулась и дальше, к самому горизонту, – это нефтяная пленка зацепилась за водоросли морских мелководий – банок. Она была опасной для птиц. Но не все птицы знали об этом. Наконец гуси нашли подходящее место для отдыха и с тяжелым хлопаньем перетруженных крыльев опустились на воду.

Мышцы так зашлись в долгом однообразном труде, что Белогрудому все казалось, что он летит, хотя его уже качали не воздушные потоки, а легкая морская зыбь.

Каждый день и каждую ночь прибывали и прибывали на морские банки табуны диких гусей, и меньше и меньше становилось пригодных для питания мест. Птицы группировались на отмелях, вблизи не загаженных нефтью мелководий, и водоросли, с ветвистой, как у проса, метелкой, выедались начисто.

Не щадила гусей и погода. Зачастили штормовые ветры такой напористой силы, что гуси опасались подниматься на крыло, чтобы перелететь с отмели на мелководья, сидели тесными рядами, защищая друг друга от ненастья и терпеливо дожидаясь тишины. Море ревело такими неистовыми звуками, что они заглушали многотысячный гусиный гогот. В тихие лунные ночи стали подкрадываться и морозы, схватывать и без того сузившиеся кормовые мелководья.

Молодой организм Белогрудого требовал много пищи, и голод постоянно донимал его. При малейшей возможности гусь старался поесть, хотя еды в таком скопище птиц почти не было. Инстинкт подсказывал Белогрудому, что ветер и холод отнимают немало энергии, и он всегда старался устроиться в середине стаи, возле какой-нибудь естественной защиты: кочки, камня, кустика травы… Он видел ослабевших после перелета и штормов гусей, малоподвижных, тихих и обреченных. Видел и тех, которые по ошибке, в ночное время, попали на нефтяные выбросы и лишились возможности летать. Многие из них уже погибли от голода, и их тушки полоскались в прибрежных волнах.

Люди сделали все, чтобы лишить гусей спокойной зимовки, – стреляя их на жнивье, не дали накопить достаточно жира, так необходимого для длительного перелета, загубили нефтью обширные пространства кормовых водорослей, чем обрекли на голод множество крылатых зимовщиков.

В тихие темные ночи над бескрайними просторами моря метались световые зарницы, прочерчивали густую черноту долгие лучи прожекторов.

Свет приближался к отмели с двух сторон. Белогрудый, сидевший за камнем, не сразу уловил его жгучую яркость. Он встревожился лишь тогда, когда услышал тугой гул моторов, очень похожий на рокот летающей машины. Ряды гусей, сидевших по краям, ближе к воде, начали напирать на тех, которые сгрудились в середине отмели и с обеих сторон. Свет накрывал их шевелящуюся в ужасе массу.