Лев Трутнев - Живая душа

Широко и глубоко открылась перед птицами тундра, вся в блестевших пятнах озер в золотисто-желтой оправе, в голубых жилках рек, в мутно-сиреневых далях, накрытых бирюзой небесного пласта. И далеко впереди, и сзади, и слева, и справа, и вверху, и внизу строчили в прозрачном пространстве гусиные стаи: большие и малые, узкие и широкие… И блаженство полета, и радость новизны охватили Белогрудого. Он закричал переливчато-длинно, и ему ответили, и неумолкаемый гусиный переклик висел над тихой осенней землей.

Наконец в дымке далей проступила безбрежная зеленая полоса, увеличиваясь и расширяясь с каждым часом. Гуси примолкли, но не замедлили полета, устремляясь все дальше и дальше на юг…

Солнце скатилось на зеленую стенку тайги, и гуси потянулись за ним, плавно снижаясь. В зачерневших лесах все больше вязалось друг к другу речных петель, шире белели оловянные пятна озер. Но стаи нацеливались на широкую пойму [66]реки, мощным поясом разрезавшую зеленое лесное море. Она, белесая, в островах, походила на их родную тундру.

Стая Белогрудого заняла небольшое круглое озерко, окаймленное кустарником, и, напившись и накупавшись, гуси потянулись к берегу, на траву, на кормовые места.

Тягуче и низко прогудел на реке теплоход, потом пророкотал мотором скоростной катер, потом еще какие-то звуки донеслись оттуда.

Белогрудый слушал их и тревожился: в сравнении с тундровой тишиной жизнь большой реки была непривычно шумной.

Пойма немела в надвигающихся сумерках, погружалась в чуткое оцепенение. На далеком яру густо зачернела тайга. Оттуда донесся глухой крик филина, непонятный Белогрудому, пугающий его. На озерке взыграла какая-то крупная рыбина, плеснув у берега волной, и гуси насторожились: опасность таилась и на ночном берегу, и на зачерневшей воде. Тесно и напряженно топтались птицы на узкой песчаной полосе, разделившей землю и воду.

Блестки звезд рассыпались по небу, излучая мерцающий холодный свет, и словно от него накатывалась на землю белая изморозь.

Утром вожак потянул стаю к реке. Белогрудый видел и другие стаи, в беспорядке летающие над поймой. Река открылась просторным разворотом плёса с темным бором по крутому берегу, лесистыми островами. Длинные косы желтовато-белого песка остро вклинивались в кудрявые ветки могучего течения, распарывая их на более мелкие струи. На многих отмелях лепились отдыхающие гуси.

Стая прошла над длинным серповидным островком и начала опускаться на широкую песчаную косу с одинокой парочкой гусей у кромки воды. Гуси закричали, разворачиваясь в плавном скольжении вниз, но ответа не поступило. Что-то изменилось на ровной поверхности косы. Вожак тревожно гaгакнул, стал торопливо набирать высоту. За ним ринулись остальные. Глухие выстрелы кинули вдогонку гусям крупную дробь. Она защелкала по тугим крыльям, а один первогодок качнулся и стал быстро снижаться. Белогрудый заметил темное пятно на его белесом брюшке и еще пуще заторопился.

Облетев ряд островов, стая спустилась на одну из узких кос, почти в середине реки. Белогрудый с удовольствием стал глотать твердые, заметные среди песка камешки: с их помощью грубый корм перетирается быстрее.

Река мощно несла большую воду, крутила по ней воронки, кружевные разводья мелких волн. Далеко от облюбованного озерка гуси заметили подозрительный предмет и насторожились. Откуда-то доносились выстрелы. Покой перелетных птиц был разрушен. Их вожаки знали, что долгого отдыха в пойме не будет. Снова одна за одной уходили станицы гусей в голубеющее небо, снова перекликались, рассматривая с высоты полета открывающиеся дали.

К вечеру исчезла густая зелень. Желтые ровные полосы хлебных полей раскинулись по всему видимому простору. Впереди лежали знаменитые сибирские степи.

Большое, под самый горизонт, озеро блеснуло в отсветах потухающего дня. Многочисленные островки пятнали его поверхность, и гуси стали снижаться. Сил и энергии на дальнейший полет у них не было.

Хлипкие, почти голые отмели степного озера с подсоленной водой, богатые мелкими рачками и личинками, были исконным местом остановки и отдыха пролётных гусей. Ни людям, ни зверю к этим отмелям не подобраться: воды на них – воробью по колено, с зыбкими солонцами, а вокруг полноводные просторы чистого озера.

Белогрудый долго вылавливал в тихой воде мягких личинок, не тревожась и не торопясь. Ночь затягивала отмели быстро и тихо, без знобящего ветра и жгучей изморози.

Утро розово наплыло на обширные воды, зажгло их у кромки соприкосновения с небом, потянуло длинные сполохи до самых отмелей, на которых ночевали гуси. Тысячные их стада затревожились, загомонили несмолкаемым зыбким гоготом.

Вожак сорвал Белогрудого с удобного места своим призывным криком. Стая встрепенулась и взмыла в воздух. Отлетела вниз вода, далекие полосы жнивья [67]зажелтели у горизонта, стали приближаться. В разных направлениях тянулись цепочки гусей к окрестным полям с соломенными кучками, тихим и светлым в своей осенней наготе. Первые станицы птиц уже кружились в низких виражах, усаживались рядами по жнивью. К ним подлетали другие, облюбовывали свободные места. Белогрудый не знал, зачем они летят на эти однообразные полосы, – он еще не пробовал пшеничных зерен и не радовался. Опытные гуси гомонили в восторженных перекликах, торопились вниз, падая крутыми зигзагами.

Уселась на стерне и стая Белогрудого, и почти сразу же гуси уткнулись клювами в жнивьё. Белогрудый проглотил несколько хлебных зерен, напоминающих мелкие камешки речных отмелей, и ощутил их сладкий вкус. Ничего подобного он до этого не ел. Натерянных после жатвы зерен было много и хватало всем.

Тяжелые, под самый язычок набитые пшеницей, гуси улетали назад, в озеро, низко и лениво. Вода хотя и была солоноватой, но вполне пригодной для питья, а птиц одолевала жестокая жажда после сытной хлебной еды.

Однако спокойная жизнь у гусей была всего дня два, пока люди не обнаружили их и не засекли места кормежки.

Опять розовой пеной взметнулась над озером осенняя заря, опять застрочили по чистому небу цепочки гусиных рядов, но тишину озерных просторов всколыхнули упругие выстрелы: охотники встречали низко летящих птиц у кромки воды, на извилистой крутизне берегов. И куда бы ни метнулись гуси, отворачивая от опасных мест, меняя направление полета, почти везде их настигала горячая дробь. Вновь взлетевшие с отмелей птицы набирали значительную высоту, но и на высоте жужжала картечь. Люди меры не знали, они просто стреляли, ничем не рискуя. Для гусей же это кончалось смертью. Нередко картечь на излете задевала какую-нибудь птицу в стае, и где-нибудь за несколько километров от разбойного места силы оставляли раненого гуся, и он или планировал, погибая, или сразу падал комом и разбивался о твердую землю.