Николай Гарин-Михайловский - В усадьбе помещицы Ярыщевой

– В чём дело? – спросила ещё раз старуха, словно ничего она не знала.

Крестьянин должен был рассказать ей подробно всё.

– Батюшка мой, – проговорила, выслушав, старая барыня, – а кто же тебе виноват?

– Так ведь чего же станешь делать? Не успел.

– Так ведь, батюшка мой, молодой-то лесок взялся, – ты его топтать станешь теперь…

– Где взялся?.. Когда ему взяться было?

– Нет, взялся, батюшка, как сеянный пошёл: сама видела.

– Пропадать видно моему лесу, – махнул рукой крестьянин.

– Лес, батюшка, теперь не твой.

– И деньги отдал, да и лес выходит не мой, – фыркнул крестьянин.

– А зачем же ты его не вывез? мне что же полесовщика из-за тебя лишнего держать? Ты ведь знаешь, что мой теперь в поле…

– Зачем лишнего? свой лес вывезу, неужели же твой захвачу?

– Ты не захватишь, а ведь всякий есть: другой и захватит. Вас тысячу человек: тебе поблажку и всем надо… Я, старуха одинокая, как с вами тогда соображусь, если одного порядка не заведу.

– Порядок?! Деньги отдал, а лес опять не мой: уж Бог с ним и с порядком таким.

Крестьянин говорил грубо.

– Ну что ж, батюшка, ругай меня старуху, – напряжённо тоскливо проговорила барыня.

– Кто ругает? Бог с тобой и с твоим лесом, когда так… И водки твоей пить не хочу, – уйду и Бог с тобой.

– Вот видишь ты какой: сердце-то у тебя злое… Не хорошо, батюшка, не хорошо…

– Ну, ладно: какой есть, такой и есть. Марья! будет жать! – закричал своей жене крестьянин.

– Ишь какой! Назло делает, – мотнула раздражённо головой старуха. – Ты что ж меня хочешь на всю деревню срамить?

– Бабушка, – вмешалась внучка, – ведь это же, действительно, его лес.

– Ну, вот, – сказал крестьянин, – твоя кровь, а моё ж баит.

– Да ты что грубишь? – накинулась на него барыня, вдруг вспыхнув.

– Чем я грублю? Э, Бог с тобой!

Крестьянин не на шутку собрался уезжать.

Старуха не знала, что делать: и леса жаль было, и перед внучкой неловко, и перед деревней выходила неприятная история: разнесётся далеко кругом в преувеличенном виде.

Едва, едва помирил барыню с крестьянином подоспевший староста и приказчик. Старуха отдала лес.

– Ну и ладно, ну и иди, – погнал жать староста получившего свой лес крестьянина.

Но старушка ещё долго не могла успокоиться.

– Видно сразу нехорошего человека: пришёл бы тихо, смирно, а то вот при народе… Не хорошо… Не хорошо… Старуха я, грех так… Портится народ.

– Нынче всякого народу довольно, – философски успокаивал её староста.

– Ну, что ж? Бог с ним… А всё-таки скажу: не хорошо…

– Известно: где хорошо?

Но когда привезли водку и жнецы стали подходить и, выпив, жали старой барыне и её внучке руку, а бабы целовались с ними, – когда очередь дошла до крестьянина, бранившегося со старухой, то Наталья Ивановна весело проговорила:

– Ну, давай мириться… – и сама налив стакан, подавая, сказала: – ну, уж пей… Будет: кто старое помянет, тому глаз вон.

– Мириться, значит, охота, – поддакнул кто-то из толпы.

– Мировая у вас выходит, – сказал другой.

– Так ведь я что? – говорил крестьянин, принимая водку и кланяясь, – прости и ты, коли в чём обидел… Мы мужики, чего понимаем?

И выпив, крестьянин довольно крякнул.

– Ну, вот и помирились, – крикнул весело кто-то из толпы.

– Я ведь, батюшка, – объясняла старуха, – не люблю ссориться. Пусть же моё пропадает лучше…

Мировая барыни с мужиком, да водка развеселили толпу.

– Простая ты у нас, – весело произнёс, подвыпивши, какой-то корявый мужик, – страсть простая!

– Против нашей барыни и нет, – покровительственно бросил, уходя, другой.

– Ну, вы там: жать! – крикнул кто-то. – Кончать, что ль!

– Ай-да!

Молодой парень Никанор, тонкий, с чёрными глазами, с петушиным пером в шапке, пожав барышне руку, делился впечатлениями с окружавшими парнями.

– Сахарная… – он сделал сладкую мину.

– Ишь, дьявол, куда лезет… Тебе бы вот её?

– Взял бы! Эх!

И Никанор ловко и весело пустился вприсядку.

– Жать, жать! – валила толпа. – Бабы, песни!

Склонив на бок голову, во главе пёстрой ленты сарафанов, уже заходила в рожь и запевала Авдотья своим звонким до визга голосом хоровую песню.

Поют песни жнецы, солнце садится. Задумалась старая барыня и внучка задумалась. Сидят обе у той же скирды и смотрят: бабушка в землю и грызёт своим беззубым ртом соломинку, а внучка – на заходящее солнце, на толпы жнецов, на ту избушку, что стоит там далеко над обрывом реки. Туда бы в эту хижину, в эту мирную идиллию, с книгой в руках забыться от житейской прозы. Забыться и жить, довольствуясь самой скромной долей мыслящего человека.

Она раскрыла свою книгу и прочла написанное курсивом:

«Высшее счастье в труде».

В каком труде? Там, в той хижине, или в борьбе за общую правду? А где правда и где в жизни сознательное место борца? И без этого определённого места все помыслы о добре и правде разве не тот же рычаг Архимеда, без точки опоры, о котором говорил он: «Дайте мне точку опоры и я подыму вам землю». Дайте… Но кто даст?

Кто-то едет по дороге: крестьянин подъехал, соскочил с лошади, снял шапку и подошёл к господам. Записку подал из Красных Зорек: зовут барышню кататься на речку.

Прочла барышня. И хочется ехать ей и не хочется, а бабушка уговаривает. Ещё подумала и согласилась ехать.

– Я с Кириллой домой доеду, поезжай, – говорила, провожая её, бабушка.

– Надо ещё домой заехать переодеться. Стоит ли ехать?

– Поезжай, поезжай, – твердила бабушка. – Там и ночевать оставайся.

Огорчился Никанор, когда по окончании работы пришёл с другими к старой барыне допивать водку и не нашёл возле неё внучки с серыми глазами.

– А она-то куда девалась? – спросил он сам себя, разведя руками.

– Что? улетела? – спросил его кто-то.

– Эх, улетела! Напьюсь с горя.

Все смеялись и Никанор смеялся, и кто не мог допить, подавал ему и говорил:

– Ну что ж, допивай?

– А что? Выпью!

И Никанор пил. Его добрые, красивые глаза в это мгновение широко-широко раскрывались. И больнее в сердце щемил недосягаемый для него образ барышни. Потом туманнее стало в голове, отшибло память, и забыл Никанор, о чём болело сердце, но всё пил и пил, потому что всё подносили.

– А вы, будет… Что в самом деле? Опоите человека.

Парни смеялись.

– Ну вот ещё? Опоишь его, быка этакого.

Уже стемнело, когда потянулись пьяные жнецы домой.

Там далеко потухал запад, темнело, и при самой земле только разливался красноватый отблеск, а пьяные песни долго ещё неслись и замирали в пустевшем поле.

Никанора, без чувств, уложили в телегу, и ехал он, заваленный одеждой пьяных помочан, забытый всеми. Привезли в деревню только труп его: платьем ли завалили, опился ли – так и не знали.