Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Да он тоже поэт – этот Мур! А рядом «валяется» с книгой его мать – Марина Цветаева, но Муру скучно. Поэту сыну не о чем говорить с поэтом матерью… Неисповедимы пути одиночества.

«Что буду делать летом? Мать говорит, что мы с ней будем ездить за город – но боже упаси от этой скуки! Ведь нам совершенно не о чем говорить, а когда говорим, то начинаем спорить и взаимно говорит неприятности».

Вот еще более откровенное признание на тему «отцов и детей»: «…Я хочу, чтобы люди знакомились со мной непосредственно, а не как с “сыном Марины Цветаевой”. Кроме того, мне надоели поэты, старики, переводчики и Крученыхи. Я буду общаться только в кругу мне равноправном – т. е. в кругу молодежи. Слишком велика пропасть между старшим и младшим поколениями. Кроме того, я чувствую себя чужеродным телом среди всех этих маминых знакомых».

Но не прошлое, не старость за «мамиными знакомыми», а иная культура, подлинные ценности, аристократизм духа. И только лишь эти качества сопротивляются революционному больному жару, охватившему податливую и легковерную юность. Так было, так есть и так будет. Пропасть начинает углубляться только сейчас, в ХХI веке, когда убитое поколение уже не способно передать своим детям тот свет и радость, ради которых и стоит жить на этой земле.

Он оптимист – Георгий. Он старается поладить с этим миром и своим временем. Он свято верит в лучшее: «Все-таки я надеюсь от всего сердца на праведность НКВД; они не осудят такого человека, как отец… Я уверен, что его оправдают и выпустят, прекратят дело… Я в этом убежден. Слишком он много пользы сделал для СССР во Франции».

Зловещее заклинание все тем же роковым словом «коммунизм». Какую пользу принес Сергей Эфрон? Посылал на смерть волонтеров в Испанию, сам принимал участие в слежке и убийстве инакомыслящих? Во имя чего? Зачем? Ну да, во имя того же кровожадного идола, под красивым именем Коммунизм.

«Латвия и Эстония объявили себя советскими, союзными республиками и присоединились к СССР. Вот это здорово! Наша страна, очевидно, колоссально усилится… Коммунизм проникнет “быстро и верно” на Запад! […] Да, коммунизм явно усиливает свои позиции!» Сплошные восклицательные знаки и шепот, страшный, невнятный шепот скороговоркой, шепот, срывающийся на крик, когда дело касается реалий коммунистического воспитания: «Дело в том, что Аля признала, что в ее присутствии и присутствии отца велись антисоветские разговоры… Но, спрашивается, почему отец, который, в сущности, сотрудник этого ведомства, и Аля, которая более или менее с этим ведомством связана, почему же они не донесли об этих разговорах, кому следует. А это очень плохо: люди, связанные с НКВД и не доносят туда об антисоветских разговорах! Это не доносительство. А от недоносительства до укрывательства один шаг».

Стихи его матери не печатают, обрекая семью Цветаевой на лишения и голод, забирая у самого Мура «удовольствия жизни», но и здесь он готов оправдать цензурного монстра и вторит Корнелию Зелинскому: «…я себе не представляю, как Гослит мог бы напечатать стихи матери – совершенно и тотально оторванные от жизни и ничего общего не имеющие с действительностью».

Жертвы, неизбежно превращаясь в рабов, стремятся оправдать палачей, признавая их правоту, целуя им руки, умоляют о снисхождении. Все это во имя гармони мира, погрязшего в хаосе, во имя мифа, подсказанного Сатаной. Похоже, сам Мур готов донести на свою мать или отца, чтобы не быть обвиненным в укрывательстве. В дневнике он перечисляет вины Сергея Эфрона: «Приехали из Франции… Отец отказывался от работы, которая ему неоднократно предлагалась, потому что был болен. А может, болезнь – симуляция? Потом – бывший белогвардеец».

Юноша Мур не хочет иметь детей, но и семья ему не нужна, своя собственная семья, как и Париж, как и все, что было до ужаса возвращения в СССР. Разрыв всех связей необходим, чтобы лишить род человеческий тыла, швырнуть людские, озверевшие толпы навстречу друг другу, заставить убивать, жечь, насиловать…

Впрочем, Муру нужна семья, нужен совет, поддержка в том, что волнует его по-настоящему: «Конечно, главный вопрос в 15–16 лет – это половой вопрос… Это все-таки чрезвычайно комично, что моя мать – культурная женщина, поэт и т. п. – думает, что не стоит мальчику говорить о “таких вещах”, и ведет себя в этом отношении как настоящая, рядовая мещанка, как любая безответственная домохозяйка… Неприятно то, что я лишен элементарных советов, исходящих от матери».

Какие могут быть советы? Мать живет прошлым, сын пытается жить верой в идолов, жить по какой-то новой, коммунистической морали. Арестованной сестре приходят письма из Франции, передать их нет никакой возможности. Марина не смеет прочесть послания не ей адресованные. Мур пишет: «Мать из-за глупых нравственно-интеллигентно-морально-возвышенных соображений не открывает письма».

Проклятая, нечистая маета, этот половой вопрос в пятнадцать – шестнадцать лет. Отца нет рядом. Мать больше доверяет дневнику, чем сыну, а в дневнике Марины: «Тело женщины – постоялый двор». Тело, но не душа. Как она, рожавшая трижды, могла сказать об этом Муру?

Он беспощаден к матери – Георгий Эфрон, но и Марина Цветаева безжалостна к сыну: «Мать живет в атмосфере самоубийства, и все время говорит об этом самоубийстве. Все время плачет и говорит об унижениях, которые ей приходится испытывать, прося у знакомых места для вещей, ища комнату. Она говорит: “Пусть все пропадает, и твои костюмы, и башмаки, и все. Пусть все вещи выкидывают во двор”. Я ненавижу драму всем сердцем, но приходится жить в этой драме».

Он жил в «драме» – юный Мур. В трагедии жила его мать, стараясь ради него, Мура, хоть как-то держаться на поверхности проклятой, ненавидимой ей жизни. Положение с крышей над головой настолько отчаянное, что Цветаева шлет телеграмму в секретариат Сталина. Вера в коммунизм неразрывна с верой в вождя, ведущего к светлому будущему. Мур пишет в дневнике: «Говорят, что Сталин уже предоставлял комнаты и помогал много раз людям, которые к нему обращались. Увидим. Я на него очень надеюсь… Наверное, когда Сталин получит телеграмму, то он вызовет Фадеева или Павленко и расспросит их о матери… Страшно хочу есть». Это первый раз о еде после приезда в СССР. Первый, но далеко не последний. Петля на горле этого мальчика, как и на горле его матери, затягивалась под лейтмотив муки голода.

Но он верил, он мечтал о своем личном «коммунистическом» будущем: «Пока еще ничего не потеряно. Много еще предстоит. Предстоит спорт, пляжи, любовь, море, голубое небо, интересная работа, интересные знакомства, увлечения, радости и развлечения».

Удивительно, что здоровому, сильному парню почти в шестнадцать лет не приходит в голову самому подработать, помочь матери. Нет об этом ни одной строчки в дневнике Мура. Сам он лично не собирается строить коммунизм собственными руками, даже летом, во время каникул… Он тоскует по женскому телу, по «пляжам, любви и морю» и верит вождю, но «отец родной» не читает телеграмму Цветаевой. В ЦК партии ей сказали, «что ничего не могут сделать насчет комнаты. Мур пишет: «Если бы телеграмма дошла бы до Сталина, то, конечно, с комнатой было улажено». Вера, как можно жить без веры и надежды. Он и не подозревал, что не дом стремятся построить для него с матерью, а домовину. Для всей необъятной СССР строил домовину усатый вождь и рыл могилу, вонзая острую лопату в землю, пропитанную кровью.