Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Она совсем не ворчала в тот день. Детей обнимала, целовала без конца. Даже меня поцеловала на прощание как-то ласково и сказала, что скоро вернется с большими деньгами, чтобы я не беспокоился. Только одна фраза мне не понравилась, хотя Роза произнесла ее без всякого занудства, вполне спокойно:

– Ну, кто-то из нас двоих должен думать о будущем детей, правда?

Роза улетела. Она звонила нам часто, чуть ли не ежедневно. И каждый раз говорила, что дело движется успешно и она ждет какую-то партию товара из Архангельска. Потом не было звонков целую неделю, и мои попытки связаться с ней ни к чему не привели.

И тут ранним утром, в шабат, – звонок. Я сначала даже не узнал голос Розы:

– Милый, прости меня. Они требуют тридцать тысяч долларов, иначе меня убьют. Две недели дают сроку. Продай квартиру делай, что хочешь, но спаси меня! Через неделю жди звонка.

Потом мужской голос грубо сказал: «Хватит!» – и все.

Сразу понял, что ждать, искать деньги, не смогу. Снял в банке все, что у нас было: пятнадцать тысяч шекелей, поменял на доллары. Визу и билет мне сделали за сутки. Гриню и Пиню пристроил у соседей, ребят отличных и многодетных. Мы с этим семейством всегда дружно жили.

– Извини, Соня, – сказал я. – Но такое дело, беда. Нужно срочно.

– Да чего там, – махнула рукой. – Где четверо, там еще двое.

Вот лечу я и думаю, что лечу в никуда. Как эти бандиты со мной свяжутся? Как я узнаю, где они жену мою прячут? А потом решил, что обязательно найду своего друга Костю, из-за которого мы в Америку опоздали, и он мне поможет. Друг этот мой работать стал в милиции. Надоело ему рыбачить. Мы с ним все эти годы переписывались по-доброму, по людски.

Я к Косте сразу заявился, на ночь глядя. Все и выложил, чуть ли не с порога. Друг меня принял, как родного, но по делу говорить почему-то не хотел. Все спрашивал, как мы там, в Израиле, живем, с террором как справляемся, и всякое такое, обычное спрашивал.

– Кость! – заорал я. – У человека жену убить могут, а ты меня мытаришь, что такое кошер? Совесть у тебя есть?

Дело было за полночь. Сидим мы с ним на кухоньке. Все семейство Кости спит за стенкой, а теща зловредная даже стала в эту стенку стучать: тихо, мол.

– Не шуми, – сказал Костя. – Твою Розу видели в городе, и не раз, в компании в Пилипко Эдуардом. Есть у нас такая темная личность. Себя он бизнесменом называет, но, по-моему, жулье обычное… Я бы тебе об этом никогда писать не стал. Но раз уж ты приехал и такие дела – должен был сказать.

Тут я все понял. Будто раньше совсем слепой был, и вдруг прозрел.

Костя меня просил дождаться утра, но я не хотел ждать ни минуты. Дежурный в районном отделении выдал нам адрес так быстро, будто знал его на память.

Костя сказал, что он меня одного не отпустит. Натянул брюки, и мы пошли к этому Эдику. Город у нас небольшой. Идти долго не пришлось.

Вот жать на кнопку звонка пришлось минуты три. Но наконец, услышал я шаги, потом мужской голос:

– Что надо?

– Эдик, – сказал я. – Открой, дело срочное.

Он с замками долго возился. Потом щель образовалась. Я как увидел знакомого верзилу, ногой эту дверь выбил, цепочку вырвал с корнем. Рванулся на этого типа, но Костя меня сзади скрутил. А силы в друге моем было на роту солдат.

Эдик – морда эта малахольная, в одних трусах до колен, прижался спиной к стенке, стоит бледный, весь трясется. А я ору:

– Где Роза?!

– Нет тут никакой Розы, – бормотал Эдик. – Никого нет. Только посмей меня ударить. Я жаловаться буду в милицию.

– Жалуйся, – сказал Костя. – Вот я перед тобой, только в штатском.

Тут и вышла в прихожую жена моя любимая Роза в одной коротенькой ночной рубашонке. Такая красивая! И все силы во мне сразу кончились. Даже Костя перестал меня держать. И сморозил я опять дикую глупость.

– Вот, – говорю. – Слава Богу, все в порядке. Завтра домой полетим.

– Никуда мы не полетим, – тихо так, но решительно, говорит моя Роза. – Я Эдика люблю, и всегда его одного любила.

– А дети? – спросил я, кретин несчастный.

– Гриню можешь мне прислать, – говорит Роза. – Гриня может с нами жить. Правда, Эдик?

И так она произнесла эти слова: «правда, Эдик», с таким теплом и лаской, что понял я: никаким ударом, даже прямым в челюсть, жизнь мою больше не поправить.

Деньги мне почему-то стали «жечь» карман. Вытащил эти несчастные четыре тысячи зеленых, швырнул на пол.

– Вот, – говорю. – Вам за Гриню. Близнецов резать не дам.

Ответа не стал ждать. Вышли мы с Костей из этой проклятой квартиры, о лифте даже забыли, спускаемся по лестнице.

– Только одного понять не могу, – сказал Костя. – Вы с арабами свинину не едите, народы одного корня, как мы с москалями, а враги. Мы с тобой разной нации. Я без отбивных жить не могу, а дружим… Сложная штука жизнь.

Я тогда впереди Кости топал по ступеням, молча спускался и не хотел, чтобы он лицо мое видел.

Что сегодня? Живем с Пиней и Гриней в городе Хайфе. Живем, как и раньше жили. Развод оформили. Роза к нам приезжает часто, по нескольку раз в год. Все-таки гражданка нашего еврейского государства. Приезжает Роза не одна, а, как правило, с этим Эдиком. Живут в гостинице, у моря. Дела какие-то проворачивают.

Обычно моя бывшая жена звонит, просит прислать к ней детей.

– Милый, мы будем свободны завтра от четырех до пяти. Скажи Грине и Пине, что мама привезла им подарки.

Вот и все.

В Израиле не увидишь никогда, ни при каких обстоятельствах, дохлых мух на потемневшей от времени вате между двумя грязными стеклами… Что еще? Не знаю. Можно, наверно, вспомнить еще о чем-то, но для этого рассказа достаточно тех засохших мух на старой вате между оконными рамами…

Благословенны детали, часто, даже сплошь и рядом, ничего не значащие. Непонятно, почему именно они застревают в памяти. Что-то важное, существенное исчезает, а ерунда остается с нами надолго.

Иногда я понимаю, почему так происходит. Видимо, вслед за мелочами цепляется то, что забывать никак нельзя. За пустяком, как за паровозом, по рельсам памяти тянутся «вагоны» сущности человеческой, напоминая о тех моментах, когда и происходит формирование твоего «я».

Те дохлые мухи на почерневшей вате – именно такой случай.

В шестом классе или седьмом, не помню уж точно, подступила телесная маета: петушиное время, когда человеку очень уж хочется понравиться, причем всему миру, а не только девицам, тоже испытывающим душевное томление в предчувствии всех радостей любви и деторождения.

Помню точно, что заболел тогда словесным поносом в достаточно острой форме, когда подростку начинает казаться, что звуками своей речи он способен заворожить весь мир.

Особенно хотелось выступать перед теми, кто мне нравился. Рыжий Юра нравился и даже очень. Он был гораздо старше меня, одевался стильно, так мне, по крайней мере, казалось, умел играть на гитаре и учился в университете им. Жданова.