Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Мы тогда шли рядом по Литейному проспекту, и я все говорил, говорил, говорил. Как мне казалось, умно говорил и красиво. А рыжий Юра шел рядом молча.

У магазина «Спорттовары» (это точно было там) Юра остановился и сказал грубо: «Ты много говоришь. Умный любит слушать. Дурак – говорить».

Опешил тогда от такого хамства. Хотел ответить грубостью, но вовремя остановил сам себя, догадавшись, что не все уроки жизни нужно встречать в штыки.

Расстаться с Юрой тогда не мог. Мы шли к нему домой по какому-то важному делу. Просто замолчал обиженно, пока не увидел почерневшую от времени вату в его каморке на мансарде.

На этой вате, между двумя грязными стеклами, лежали кверху лапками те самые дохлые мухи.

– Мухи дохлые, – сказал я.

– Спящие, – нехотя возразил Юра. – Летом отогреются, проснутся и улетят.

– Как это? – опешил я.

– Форточку открою – они и улетят.

– Врешь ты все, – сказал я. – Нет у тебя форточки.

– Да ну? – удивился Юра, повернувшись к окну. – И на самом деле нет.

Потом он взял со стула гитару, коснулся струн, будто поздоровался с инструментом. Двумя аккордами дело и ограничилось.

Теперь я понимаю, что он тоже хотел мне понравиться и с этой целью поднял гитару, а потом стал возиться с большим приемником «Рига». Собственно, он не с самим приемником стал возиться, а с проводом антенны. Он этим проводом чуть ли не всю комнату опутал. В стенах полно было скоб. Он цеплял проволоку за эти скобы и ходил из угла в угол.

На одной из скоб висело фото – портрет красивой девицы в легком купальнике. Рыжий Юра повернул красавицу могучей грудью к стене и этим тоже меня обидел. Обидел пошлым напоминанием, что не на все можно смотреть детям до шестнадцати лет.

Злость моя нашла глупый выход, как это обычно и случается. Некоторое время молча наблюдал за возней Юры с антенной, потом не выдержал и задал игривым, пошлым шепотом вопрос: «Юра, ты шпион?»

– Вроде того? – буркнул он, завешивая двери толстым одеялом. – Помоги.

Помог, и кажется мне теперь, что помню острый запах пыли от того тяжелого, шерстяного одеяла.

Ту же операцию Юра проделал с окном, содрав для этого дырявый плед с узкого топчана.

– Зачем это? – спросил я.

– Светомаскировка, – буркнул Юра. – На случай бомбежки.

– Кончай шутить, – сказал я. – Война давно кончилась.

– Господи! – сказал рыжий Юра. – Наша война никогда не кончается.

– Это какая война? – удивился я.

– Бесконечная, – буркнул рыжий Юра.

Потом он сел перед приемником на стул с высокой резной спинкой. Я бы тоже устроился рядом с ним, но никаких сидений, кроме этого странного стула, похожего на трон, в каморке Юры не было.

У окна стоял топчан, накрытый скомканной простыней. Сесть на него я не решился.

А Юра будто забыл обо мне. Он сидел у зеленого глаза приемника, осторожно вращая ручку настройки.

– Ночной эфир струит зефир, – сказал я, демонстрируя знание классики.

– Что? – не поворачиваясь ко мне, сердито спросил Юра.

Он не хотел слушать меня. Он был занят другим, шуршащим, воркующим, бормочущим, взвизгивающим, звучащим на все лады, надо думать, совсем неболтливым собеседником.

В моей семье не было в то время лампового приемника. Был громкоговоритель на кухне. Небольшой этот ящик из фанеры всегда громко говорил одним и тем же голосом, и мыслил он плоско, однообразно, скучно и музыку передавал одну и ту же: марши, веселые песни или классику.

Радио в каморке Юры завораживало многозвучьем, разноголосьем, свободой выбора. Все звуки были невнятны, хаотичны, приблизительны. Возникая из ниоткуда, они вдруг уходили в никуда, уплывали, таяли…

Слушать всю эту какофонию звуков было невыразимо приятно. Приемник в тесной, пыльной и грязной каморке Юры с засохшими мухами на почерневшей вате между стеклами рам будто уносил за границы стен, поднимал над крышами города в свободном полете, к небу.

Темная вертикальная планка скользила по светящемуся полю панели, щелкал тумблер, переключающий волны… И вдруг – планка замерла, поймав внятный, необыкновенно глубокий и выразительный голос.

Голос пел на английском языке. Понял на каком, так как освоил к тому времени азы этого языка. И не только понял, но и смог перевести некоторые фразы.

– Let is my people go, – пел бас, надежно пойманный радиоприемником рыжего Юры.

Он больше не трогал ручку настройки. Он слушал. Помню, что впервые, наверно, в моей короткой жизни не стало силы в ногах. Я должен был сесть. И сел на топчан, машинально отвернув простыню.

В той моей жизни было много музыки, музыки замечательной, великой. Неподалеку от нашего дома находилась филармония. Стоячие места за боковыми креслами у колонн стоили всего десять копеек. Часто ходил на концерты и слушал стоя музыку Бетховена, Грига, Баха, Моцарта…

А тут не было сил оставаться на ногах. Голос оглушил, подмял, лег какой-то радостной тяжестью на плечи, проник в легкие, в гортань, в мозг, заполнил меня всего, подчинил своей, зовущей куда-то, воле.

Рыжий Юра, сгорбившись, одно плечо выше другого, сидел на стуле с высокой спинкой. Он не шевелился.

Мы слушали голос… Он ушел как-то сразу, будто сорвался в пропасть с самой низкой, невозможной по глубине, ноты.

– Что это было? – спросил я, переведя дыхание.

Рыжий молчал.

– Что это было? – крикнул я.

– Армстронг, – Юра повернулся вместе со стулом, и по лицу рыжего я понял, что ему понравился мой крик. – Пел Армстронг – негр из США, американец. Любишь джаз?

– Еще бы? Очень люблю… А кто такой Мозес? – быстро спросил я, вспоминая слова песни и затем, чтобы сменить скользкую тему, так как прежде и слово «джаз» слышал не часто.

– Моисей, – вздохнув, ответил Юра. – Слышал о Моисее?

В тот год я думал, что обязан знать все на свете. Мало того, был уверен, что все знаю.

– А как же, – сказал я. – Он еще Иисуса Христа крестил.

– Убью, – сказал рыжий Юра. – Засушу и положу на вату кверху лапками вместе с мухами. Уйди от меня, сгинь! – Он снова повернулся к своему волшебному аппарату. Вновь темная полоска поползла по светлому полю, и волшебная разноголосица заполнила комнатенку с низкими потолками.

Поднялся. Теперь я мог стоять. И был способен доказать, что я не такой уж безнадежный идиот.

– Могу перевести, – сказал я ломающимся голосом. – Он пел: «Давай, мой народ, пойдем!» Это слова Мозеса?

– Моисея, – буркнул Юра. – Он говорит – Моисей: «Отпусти народ мой».

– Кого отпустить, негров? – спросил я. – И куда?

– Господи! – выдохнул Юра, поднялся и уставился на меня. – Ты дикий, совсем дикий, ты – чудовище. Слушай…

Он говорил долго. Хорошо помню ту лекцию рыжего Юры. Я слушал его, потрясенный открытием мира, прежде мне неведомого. Открытием своего народа и самого себя. То, о чем рассказывал хозяин каморки в большом, доходном доме на Литейном проспекте, стало продолжением голоса чернокожего певца.