Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

– Ну и что?

– А то. Это в койке есть разница, кто с тобой рядом устроился, а покойникам это все равно. Это живым важно. Для них должны быть равные права.

Вот на этом «русском» изречении водитель все-таки выключает мазган, но тут в автобусе появляется группа ортодоксов в черных костюмах и шляпах.

– Включи мазган! – тут же истошно орет кто-то из глубины салона. – Дышать нечем!

– Тихо! Чего ты орешь! – одергивают любителя холода. – Открой окно!

– Не нужно открывать! – вопит кто-то. – Сквозняк!

Тут грузный мужчина в майке пробует пробраться к выходу.

– Да ну вас всех к чертям, – бормочет он, расталкивая стоящих пассажиров. – Лучше пешком пойду.

– Ну и топай до своего поселения, – советует ему кто-то.

– Я тебе потопаю! – резко поворачивается к советчику грузный.

– Давно рекомендую нашему кнессету закон принять, – внятно произносит высокий мужчина в кипе. – Пусть «левые» в автобусе с левой стороны сидят, а «правые» – с правой.

– А религиозных куда? – интересуется нежный девичий голос.

– Им специальные автобусы, – решает молодой человек, призывно и ласково взглянув на симпатичную девицу.

– Водитель! Включи мазган! – бешено орет кто-то из душной глубины автобуса.

Но тут общественный транспорт тормозит, и в салон быстро поднимается юноша – араб с изможденным, застывшим лицом фанатика и в тяжелой куртке не по сезону…

1990 год. Я впервые в Израиле. Мне нравится абсолютно все, и это все снимаю с жадностью неутолимой. Толстую пачку фотографий увожу в Россию. Демонстрирую всем желающим. Желающих много. Для евреев и неевреев Израиль той поры – terra incognita.

Особенно запомнились сеансы просмотра на даче. Это я сейчас понимаю, что был одним из многих, кто бесплатно работал на Сохнут. Ныне практически все, кто охал и ахал над видами Земли Обетованной, Россию покинули. Это не значит, что выбор их пал на родину предков: кто-то оказался в Америке, кто-то в Германии и Канаде, а кто-то даже в Новой Зеландии. Такими были те времена очередного массового исхода из вконец обанкротившейся державы.

Старик Наум Петрович разглядывал мои фотографии с особым тщанием и пиететом. Крупный, высокий человек с большими руками и ногами склонялся над пачкой фотографий, будто хотел закрыть их, спрятать от всех. В эти минуты виды далекой страны становились его собственностью. Он ни с кем не собирался делиться долгожданным зрелищем. Наум Петрович наслаждался увиденным в полном одиночестве. Так настоящие меломаны слушают музыку.

Впитав в себя чудеса далекой страны, он рывком расправлялся, стаскивал с носа очки в тяжелой оправе и невидяще, повлажневшими глазами смотрел прямо перед собой в одну точку.

Он никогда не расспрашивал меня об Израиле. Иной раз я сам пробовал затеять рассказ о своем недавнем вояже, но Наум Петрович слушал меня невнимательно, был рассеян и, в конце концов, просил вновь показать фотографии.

Сына старика, где-то начальствующего товарища, раздражали эти просмотры необыкновенно. Жил он в свое удовольствие, не обращая внимания на так называемые трудности переходного периода.

– Папа, – раздраженно говорил он, – мы родились в России. Мы давно уже русские люди, и нечего придумывать о себе то, чего давно уже нет и не будет никогда!

Наум Петрович молча выслушивал сына. Он не пытался с ним спорить даже поворотом тела, взглядом, выражением лица. Он вел себя так, в ответ на слова сына, будто не понимал, о чем идет речь и в чем его, старого человека, пытается убедить сын-патриот.

Невестка старика, Татьяна Ивановна, была решительно настроена «прекратить дальнейшее сманивание нашего отца в вашу Израиловку». Однажды она и сообщила мне об этом прямо. Я не посещал больше дачу старика, но это ничего не изменило. Наум Петрович стал навещать мое нехитрое строение, больше похожее на сарай.

Наступила осень, пора бегства в город от дождей и холода. Мы никогда не были особенно дружны, но перед отъездом старик напросился в гости. Он жил далеко от нашего района в Москве: две пересадки на метро, затем автобус, но переступил порог нашей квартиры уже через неделю после возвращения в город.

Рядом с домом Наума Петровича находилась одна из новых кооперативных булочных. В те годы всякие новшества в питании населения были в диковину. Старик не хотел быть нахлебником. Он приносил два длинных, невиданных прежде вкуснейших батона-багета. Это был царский подарок. Старик, сменив обувь, проходил на кухню, вытаскивал из матерчатой сумки новый вид хлебобулочного изделия и садился, полностью заполняя собой пространство между холодильником и стеной.

От угощения Наум Петрович, как правило, отказывался, лишь выпивал для приличия чашку крепкого чая, а потом я, и без просьб, приносил фотографии Израиля. Старик привычно нависал над ними, на добрые полчаса отключившись от окружающей действительности.

Говорили мы, как правило, о вещах малозначимых, о пустяках. О себе старик рассказывать не любил, но, опять же приличие обязывало, постепенно кое-что о Науме Петровиче я все-таки узнал.

Родился он в 1925 году. Коренной москвич, и вся его родня жила в столице, а потому от гитлеровского геноцида не пострадала. Еврейского воспитания старик не получил никакого. Был у него дед, который в раннем детстве Наума Петровича раз в году собирал все семейство в праздник Пейсах, – вот и все. Дед умер, и какая-либо связь с народом Книги прервалась на долгие годы.

В 1943 году Наума Петровича демобилизовали. Десять месяцев он воевал на Ленинградском фронте. Во время прорыва блокады был тяжело ранен. Провалялся в госпитале много месяцев. По словам старика, «потому и жив остался». После войны одолел техникум и сорок лет проработал мастером на пуговичной фабрике у метро «Бауманская», пока не ушел на заслуженный отдых.

– Вы, значит, пуговичный мастер, – пошутил я.

– Пропади они пропадом – эти пуговицы, – с неожиданной злостью ответил Наум Петрович.

Я узнал, что жена старика, мать начальствующего товарища, умерла еще нестарой женщиной, но Наум Петрович больше не женился, потому что «к новой бабе привыкать – себе дороже». Об Израиле, о родине предков, как и прежде, говорить старик не желал. Как-то мне пришлось отдать несколько фотографий приятелю. Я уж не помню, зачем они ему понадобились. А тут снова явился Наум Петрович со своими хлебами. После чая он привычно навис над фотографиями и вдруг выпрямился, не добравшись и до середины альбома.

– Масады нет! – резко и даже сердито произнес он. – Где Масада?!

Я сказал, что одолжил фотографии развалин древней крепости приятелю.

– Что б вернул, – приказал Наум Петрович и вновь склонился над видами Израиля.