Аркадий Красильщиков - Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Потом Басову рассказали, что умирал он на столе трижды, и никто, кроме Гендлера, не верил, что пострадавший от бандитского насилия выживет.

Тогда, в молодости, Ефим не придал особого значения этому событию. Его и выписали через месяц из больницы так поспешно, что не успел он попрощаться со своим спасителем и сказать ему спасибо.

«Ничего особенного, – думал он тогда. – Врач выполнил свой долг, и я выполнил свой долг перед семьей, родиной и производством, оставшись в живых».

– Надо бы тебе с ним свидеться и это… спасибо сказать, – выслушав Ефима и подумав, тихо произнесла жена Басова. – А может, и неприятность какая с ним, а ты как раз на подмогу.

– Брось! – отмахнулся Ефим. – Сколько лет прошло. Возможно, он и не живой уже… Забыл обо мне совсем – это наверняка… Впрочем, не знаю… Мне как-то одна противная санитарка в той больнице прошамкала, что еврей еврея в беде не оставит. Такая у нас нация.

– Вот видишь, – вздохнула жена. – Не все так просто.

На этом вроде бы и завершился тот автобиографический экскурс. Так решил Басов, но с решением этим поторопился, потому что мысль о том спасибо, которое он не успел сказать своему спасителю, стала мучить его каждый день.

Надо отметить, что в Израиле к тому времени жил Басов уже двадцать лет. А прежде сидел он в отказе аж четыре года, а потому считал себя, и не без оснований, настоящим патриотом Израиля, придерживался правых взглядов, голосовал за партию «Ликуд» и не стал жить на территориях, в поселении, только из-за бешеного сопротивления жены и детей.

О политике он думал и говорил постоянно; был в курсе всех текущих событий, интересовался историей еврейского государства… Можно даже сказать, что политика была чем-то вроде хобби Басова. И вдруг он перестал думать о терроре и ЦАХАЛе, больше не проклинал вероломные международные организации, «пляшущие под дудку арабов»… Басов будто ушел в себя, точнее, в ту давнюю историю травм, несовместимых с жизнью, и своего волшебного спасения на операционном столе золотыми руками хирурга Матвея Гендлера.

Прежде он меньше надоедал домашним политикой, чем нынче разговорами о своем долге, который то ли не смог, то ли не успел отдать своему спасителю.

– Папа, – сказала как-то дочь, которой изрядно надоело запоздалое покаяние отца. – Давай найдем этого Гендлера, и ты ему скажешь все, что не успел сказать тогда.

– Где ж его теперь найдешь, – вздохнул Басов. – Столько лет прошло.

– Талантливого еврея нужно искать в Америке или в Израиле – больше негде, – заявила дочь.

От слов она незамедлительно перешла к делу, и в течение дня обнаружилось, с помощью компьютера конечно, что Гендлер Матвей Абрамович живет не только в Израиле, но всего лишь в двадцати километрах от Басова, в городе Явне.

– Вот тебе телефон, – сказала дочь. – Звони.

– Не может быть, – не поверил Ефим. – Это другой Гендлер.

Но он ошибся. Матвей Гендлер оказался именно тем Гендлером. Мало того, он живо вспомнил операцию Басова и очень обрадовался восторженной благодарности своего старого пациента.

Уже на следующий день Ефим помчался в супермаркет, купил бутылку лучшего коньяку, торт, коробку конфет, цветы, фрукты и еще какую-то положенную в таких случаях ерунду.

В гости к спасителю отвезла его внучка – серьезная девица двадцати одного года, только что отслужившая в армии.

Гендлер жил на окраине Явне в небольшой, но собственной вилле. Басов сказал ему все слова, которые собирался сказать, да еще и прибавил, что его внучка никогда бы не родилась на свет, если бы не мастерство удивительного человека, которого она видит перед собой.

Потом было застолье. Гендлер рассказал Басову, что в самом начале восьмидесятых он все-таки, защитив докторскую диссертацию, перебрался в Москву, а репатриировался всего лишь десять лет назад по вызову на работу в одну из крупных клиник Израиля.

Он в полном порядке, но все-таки был недоволен переездом, жаловался на скуку, на отсутствие привычных развлечений, долго говорил о Москве, как о мировой столице, полной денег, огня и жизни.

Потом, уже на последних рюмках коньяка, разговор зашел об Израиле, и Басов, к ужасу своему, обнаружил, что его спаситель настоящий левак и даже член партии «Мерец».

Он не мог сдержаться, стал спорить, доказывать Гендлеру, что эвакуация поселений приведет к концу еврейского государства. Гендлер же в ответ начал кричать, что священная обязанность евреев нести в мир идеалы добра и справедливости, а бесконечные войны с соседями – это потеря самих себя, своей избранности.

Басов на это заорал, что это дорога в новый Аушвиц, а Гендлеру нужно не в его злосчастной партии состоять, а в «Натурей Карта» сидеть, предавая и продавая родное государство… В общем, встреча эта закончилась совсем не так, как началась. Плохо она закончилась. Прощание стариков оказалось сухим, подразумевающим невозможность контактов в дальнейшем.

Потом, в машине, Ефим говорил внучке:

– Знал бы, ни за что не стал бы его благодарить, на коленках ползать… Какая все-таки сволочь!

– Брось, дед. Он же тебя все-таки спас, – рискнула напомнить внучка. – Да и черт с ней, с этой политикой.

– Лучше бы не спасал! – выпалил в сердцах Басов.

Затем, до самого дома, они молчали. Ефим все печалился над неудачей долгожданной встречи и вдруг подумал, как вероломна судьба, а позорная левизна Гендлера – это месть и наказание Басову за то, что не смог он вовремя сказать своему спасителю спасибо. А еще, успокаивая себя, он подумал, что все, чем он жил в последнее время, все-таки сущие пустяки по сравнению с теми пятью часами в операционной захолустной больнички, когда колдовал полуживым Басовым Матвей Гендлер, возвращая его к жизни.

Но самое обидное в этой истории то, что замечательному хирургу было плевать на партийность спасенного им некогда человека. Жизненный опыт давно подсказал Гендлеру, что друзей-приятелей заводить крайне опасно: замучают жалобами на хвори, просьбами излечить, спасти – и все по долгу дружбы, никак иначе. Честно говоря, и Басова заподозрил Гендлер в подобной корысти, а потому и кивнул ему сдержанно на прощание.

Как они любили животных – эти старики! Сколько же им, любящим, было лет? По крайней мере, не меньше семидесяти. Утром старики приходили к котятам, в обязательном порядке приходили, будто это посещение входило в расписание дня и установленный порядок жизни. Котята жили в картонном ящике у ступеней санатория. Старики целой группой останавливались поодаль. Каждый из них приносил милым, пушистым, игривым зверушкам что-либо вкусненькое. Даже сметану в блюдцах приносили старики котятам. И о маме котят – белой ухоженной кошке с черным хвостом – они не забывали. Кошачьей маме старались поднести еду отдельно, но она, на радость старикам, все относила своим детям и терпеливо ждала, пока они насытятся. Они стояли и смотрели на это чудо природы, и выцветшие голубые глаза стариков увлажнялись доброй и светлой влагой.