Алексей Иванов - Днем меньше

— Ну что же, надо собирать цехком. — Полозов взялся за точилку. — Давай, Женя.

— Иван Иваныч, я что хотел сказать… — замялся Патрикеев.

— Ну? — Острый кончик карандаша отскочил, и Полозов смахнул его в пепельницу.

— Ведь у Огурцова-то, у Василия Иваныча, есть уже «Знак Почета».

«Действительно, как же это у меня из головы вылетело?» — стружка с карандаша побежала быстрее, завиваясь, как вьется картофельная шкурка, срезаемая ловкой рукой.

Полозов чувствовал, что еще немного — и его «понесло» бы, а он знал, что в таком состоянии он может сделать все что угодно, хоть позвонить министру, но где-то внутри, вторым планом, что ли, шла мысль, что все это и не нужно бы — и суетиться, и звонить, заведомо ставя себя в «состояние войны» с начальством, хотя этого «состояния» Полозов и не боялся.

И то, что сказал Патрикеев, и особенно — как он это сказал, сразу снимало всю проблему.

— Да черт возьми, ведь «Знак Почета» у него есть! — Он даже сам услышал, как фальшиво это прозвучало, но все равно испытал чувство какого-то постыдного облегчения. — «Знак»-то у него есть, — повторил он, утверждая себя в этом облегчении.

— Ага! — сказал Коротков и, чуть припадая на протез, пошел к двери. — Я двинусь, а то так с вами весь день просидишь.

Полозов быстро утряс с Патрикеевым сверхурочные — опять набежало много, выскреб из пачки последнюю сигарету и закурил.

— Так что, Иван Иваныч? — Патрикеев уверенно посмотрел на листочки разнарядки, будто между ним и Полозовым существовала уже какая-то тайная связь, договоренность, и не только между ними, но и между Клавдией Федоровной, может быть — и директором, а может быть, даже и министерством, которое присылает разнарядки, — тайный, невидимый союз, объединение, общность, сути которой никогда не понять тому же Короткову со всем его умом, тонкостью и костылями. — Так что, Иван Иваныч, подписывать будем?

И в том, как он сказал это и как посмотрел на него, и даже в голосе Патрикеева Полозов вдруг увидел себя — нет, не таким, как он есть, а будто в кривом зеркале, когда лицо растянуто вверх и вниз, тонкая шея криво тянется к разбухшему, укороченному туловищу, а ноги исчезли вовсе.

Полозов почувствовал, как стал заливаться краской — медленно, сначала шея; потом краска поползла к щекам, вспыхнули уши, совсем как в детстве когда-то…

«Спокойно, спокойно», — сказал себе Полозов, прислушиваясь к мягким, глухим толчкам злобы.

— Почему же! — Полозов ткнул криво дымящую сигарету в пепельницу и встал. — Собирай цехком.

— А может… — Патрикеев все-таки кивнул на круглые электрические часы над дверью: большая стрелка звучно перескочила еще на одно деление.

— Подождут, — сказал Полозов и вышел из кабинета. 

Он шел, рассматривая вдавленные в торцовый, навечно промасленный пол цеха маленькие серпики стружки, и вспомнил почему-то, как шел он здесь с Николаем Гавриловичем — это было в первый день вступления Полозова в должность — и как тот говорил: «Вот и все твое хозяйство, Ванюша. Кто его знает, большое оно или маленькое. Захочешь, по твоей воле таким маленьким станет, что даже делать будет нечего, хоть сохни от скуки. А захочешь, сможешь — нырнешь в него на всю жизнь. — Тут Николай Гаврилович засмеялся тоненьким смехом, и Полозов неожиданно увидел, что Николай Гаврилович уже глубокий старик. — Нырнешь, и вынырнуть не сможешь уже!»

Полозов подошел к ларечку, втиснутому между раздевалок.

— Сигареты, пожалуйста.

— Иван Иваныч, я к вам. — Антонина, кладовщица, протянула ему листочек, вырванный из школьной тетради.

Полозов пробежал глазами заявление.

— Опять родственников хоронишь? — усмехнулся. — Договорились же, оставь их в покое! — Но заявление подписал.

И от ясной простоты этого маленького дела, на которое он раньше не обратил бы внимания, не заметил бы, не задержал в памяти, от веселого и открытого взгляда Антонины, от того, как быстро и легко пошла она по проходу, улыбаясь и оглядываясь на него, у Полозова вдруг появилось чувство своей нужности, необходимости, обязательности в цехе, хотя все и шло своим чередом — работали станки, ремонтники неподалеку, слушаясь негромкой команды Огурцова, ставили заднюю бабку на станок, мимо которого утром проходил Полозов; проехал мальчишка-автокарщик, таща за собой еще две тележки — выдумка Кожемякина, — груженные горячими еще после термички деталями; прошел в раздевалку, вытирая руки ветошью, Алька Огурцов.

Полозов взглянул на часы. Да, все правильно. Как несовершеннолетний, Алька должен уходить на два часа раньше.

Иван Иванович взял сигареты и зашагал по проходу, размеченному рядами толстых, чуть не в обхват, чугунных колонн — опор, вслушиваясь и удивляясь этому незнакомому, но удивительно захватывающему и даже немножко торжественному чувству.

До цехкома еще минут пять, прикинул Полозов, и, выйдя во двор, зашагал, придерживаясь теневой стороны — все-таки не так душно, разглядывая мрачноватые старые цеха, украшенные поблекшими уже плакатами.

За углом, пристроившись под тощей акацией, увешанной гроздьями чуть желтеющих стручков, сидел Саша, бригадир ремонтников, и его старший сын, работавший у Кожемякина. Полозов остановился — так непохожи они были: рядом с Сашей, маленьким, в промасленной навсегда спецовочке и старой кепке с пятнами ржавчины, сын казался очень большим — впрочем, он и был такой: белокурый и крепкозубый парень с сильной, литой шеей, схваченной воротником легкой рубашки.

— Пока ты, батя, собираешься, и день пройдет. — Парень засмеялся и легко, одним движением, поднялся с проржавевшей двутавровой балки, на которой они сидели, подстелив газету.

«Да, — подумал Полозов, снова взглянув на часы. — Так и день пройдет. Да, собственно, и прошел уже». — И быстро зашагал к цеху, подумав вдруг, что до дурацкой, круглой, хоть туда, хоть обратно читай, даты «55» осталось не три дня, а два.

Рисунки Анатолия Смирнова