Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

— Мне обед без надобности, дома поем. Небось чем-нибудь да накормит старая хрычовка.

— Я ведь на двоих стряпал.

— Ничего, на ужин тебе останется. Тогда, значит, я сейчас поджигаю, а после запрягу и — айда, к дому! Но к рассвету, имей в виду, явлюсь как миленький. Ближе к полуночи взгляни разок, как тут да что, и хватит. Ничего страшного за ночь не случится, а я еще до света вернусь.

Солнце успело взойти высоко, было, должно быть, часов десять утра, когда лошадь остановилась у избушки. Мишка снял с телеги мешок картошки, хлеб, горшки. Обе руки у него были заняты, пришлось толкнуть дверь локтем.

— Ну, здравствуй! — Жмурясь, он всматривался в полумрак избы. — Эй, Андраш!

Никакого ответа.

Мишка сбросил мешок на пол, поставил на стол посуду, положил хлеб, затем повернулся и через раскрытую дверь посмотрел на угольные ямы. Там было все в порядке, над ямами, присыпанными землей, курился слабый дымок. Он увидел и чужака. Тот как раз появился на краю распадка с двумя полными ведрами воды. На нем была чистая рубаха.

— Где ты пропадаешь? Поворачивай оглобли да поживей. Горячей воды в бане полно.

— Я уже помылся.

— Как это? Холодной водой?

— А печка на что?

— Ясно. Да и рубаха на тебе вроде бы…

— Выстирал с вечера, а к утру она просохла.

— Но баня-то! Попариться — совсем другое дело!.. Эх ты!

— К чему в чужом доме мешать?

— Ну, как знаешь! — коротко, обиженно бросил Мишка, который из-за бани для чужака рассорился с женой. — Уж больно ты гордый!

Собственно говоря, перепалка началась не из-за самой бани, а из-за Мишкиного наказа: «После бани выставишь на стол четвертинку да ужин честь по чести, как гостю полагается».

— Вода еще не остыла, дома тебя ждут, — еще раз повторил он. — А не хочешь — как хочешь.

— Горячая вода в хозяйстве всегда пригодится, — сказал Андраш и, чтобы перевести разговор на другое, добавил: — Я направил пилу.

— Мог бы и меня дождаться.

— Сейчас принес воды под точильный камень. А точить я тебя дожидался.

— Сперва поедим, — распорядился Мишка, почти не в силах скрыть облегчение. Конечно, дома все прошло бы без сучка без задоринки, тут можно бы и не опасаться. Зато теперь он избавился от тайного беспокойства: вдруг да напарник все же не вернется в срок? Ведь он, Мишка, готов был сбежать без оглядки, отправиться домой пешком, лишь бы не оставаться одному на ночь.

Он никому не признавался, что боится один. Чего — он и сам не знал, но боялся.

Андраш затолкал под топчан мешок с картошкой.

— Давай присаживайся к столу!

Мишка открыл обвязанные холщовой тряпицей горшки и кастрюльки, нарезал хлеб.

На печке еще не остыл свежезаваренный красноватый чай из шиповника. Андраш разлил его по кружкам и тоже сел за стол. Оба принялись за еду, хотя Мишка наелся дома и сейчас лишь из уважения к напарнику делал вид, будто не отстает от него.

— Ну что ж, — сказал он после завтрака, — пора и за дело. Направим пилу и топоры, и на сегодня шабаш. Надо хоть одну ночь в чистой рубахе поспать.

И то верно: на другой день от грязной работы, от угольной пыли рубахи враз теряли свою свежесть, а к концу недели и вовсе делались черными.

В следующую субботу Мишка не стал зазывать товарища в баню: он с досадой вспомнил, что его ждет дома. Старуха накинется с попреками: прождала, мол, гостя, а тот не явился. Что на это возразишь? Сказать, что чужак — человек с гонором и сторонится людей? Конечно, можно бы ответить: «Раненый зверь завсегда норовит в чащобе укрыться», и это было бы правдой, но потом толков да пересудов не оберешься… Мишка решил сразу послать старуху куда подальше и тем самым оборвать дальнейшие расспросы.

Как только решение было найдено, гнев его мигом улетучился, и перед отъездом он миролюбивым тоном обратился к Андрашу:

— Слышь… жалко, конечно, что ты отказываешься ехать в село. Помылся бы, как всякому крещеному человеку положено, горячей-холодной водой да всласть попарился бы… А только скажу тебе как на духу: мне так легче — знать, что не в пустые стены вернусь. Даже днем одному в тайге находиться и то не по себе. А уж ночевать тут в одиночку меня ни за какие блага не заставишь!

— Неужто боишься?

Мишка молча пожал плечами и отвел взгляд в сторону.

— Чего боишься-то?

— Не знаю. Тебе разве не страшно? В особенности ночью с субботы на воскресенье, когда окрест ни одной живой души?

Чужак отрицательно покачал головой.

— А мне вот страшно… Не иначе как заклятье на мне какое…

— Ну, а если, скажем, ты воротишься поздно вечером и никого тут не застанешь?

— Поверну лошадь и домой погоню! Ежели лошадь трусит своей дорогой, то и я сижу себе на телеге со спокойной душой. Ума не приложу, отчего оно так, мать твою за ногу… Но коли лошадь на воле гуляет, а я тут, в этих четырех стенах один валяюсь, мне, брат, крышка. Зато когда ты здесь и я слышу, как ты сопишь во сне, я не побоюсь выйти наружу, будь хоть какая кромешная тьма. Надо, скажем, лошадь отыскать, чтоб в тайге не заплутала, — это мне нипочем. Никакой темнотой, бурей, грозой меня не запугаешь. И не родилась еще такая лошадь, какую бы мне не удалось отыскать. Лишь бы только знать, что тут, в хате, есть живая душа. Хошь верь, хошь нет, а только так оно и есть.

— Но чего ты все-таки боишься? Грехов больших за тобой, по-моему, не водится.

— Это как поглядеть. Черным словом на дню сто раз осквернишься.

— Так ведь на словах — не на деле.

— И до воровства дело доходило. Мужику не украсть — и вовсе не проживешь. Испокон веку так было.

— Мужик, даже когда воровал, то попросту свое трудовое обратно брал.

— Это правда. Но я не расплаты за грехи боюсь. Сам не знаю чего… — Он предупреждающе поднял руку, не давая собеседнику перебить себя. — Не вздумай меня учить, я и без тебя знаю, как все это по-ученому называется: блажь и суеверие. Да хоть как назови, но бояться-то я все равно не перестану… Не понимаю, откуда у тебя храбрость берется. Сперва мне казалось: ну ладно, ты не боишься, потому как на твоей душе большой грех и тебе теперь все едино. Но сейчас вижу: такое большое несчастье тебя постигло, что хуже и не бывает.

— А может, большое счастье?

— Нет, брат, меня не проведешь.

— Я ведь правду говорю. Ни за кого я не в ответе, разве что за себя самого. Чем не счастье?

— Так не бывает.

— Конечно. Да и со мною оно не совсем так… Можно ведь не страшиться смерти, зато зубной боли бояться.

— Ты не боишься смерти?

Чужак ответил ему лишь взглядом.

— Но жить-то ты хочешь! И не уверяй меня, будто не хочешь.

— С какой стати мне тебя уверять? Если бы я не хотел… веревка есть, сук подходящий тоже найдется. — Андраш улыбнулся. — Нам с тобой на пару совсем неплохо живется, а вреда от нас разве что деревьям в лесу…