Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

— Ты тоже для нее стал чужой. Так что вполне могло быть твоих рук дело.

— Слышали, что он несет? — Евсей обратился к окружающим. — Я, вишь ты, для Найды чужой! Хороша шутка, нечего сказать! — С резким смехом он уставился в глаза чужаку.

Наступило долгое-долгое молчание. Евсей даже побледнел, дожидаясь ответа, но не стронулся с места. Возчики стояли в нерешительности.

— Поговорили, и будет. — Голос чужака звучал хрипло. — У Михаила приготовлена мера зерна. Можешь взять.

— Не надо мне зерна! Ты мне за собаку деньгами плати.

— Хватит, Евсей! Заткнись, слышишь? И уноси отсюда ноги, да поживее! — не выдержал один из возчиков помоложе. — А не поспешишь убраться, то от меня получишь свой должок, ежели этот человек, бог весть почему, стесняется. — И он сунул под нос Евсею увесистый кулак.

— Только вас, сопляков, тут не хватало, — хорохорился Евсей, видя, что два других возчика схватили товарища и крепко держат его за руки. Чужак первым покинул сборище. Подошел к лошади, набросил на нее уздечку и повел послушную животину к телеге.

Уборочная еще не успела закончиться, как Евсея назначили заведующим птицефермой, а чужака — лесничим. Андраш отказался от предложенного ему дома и испросил разрешения поселиться на заимке, где летом жили углежоги.

— Ну ты и учудил, дурная голова! — корил его Мишка.

— Зимой там будет еще лучше, чем летом.

— Вернее сказать, там и летом-то далеко не благодать. В жару от комаров и мошки спасу нет, а зимой от белых мух да от студеных ветров натерпишься.

— В лесу всегда затишье, какие там ветры.

— А хоть бы и так — морозов, что ли, мало? Запугивать тебя не стану, выдержать, конечно, можно. Только ведь зимние сумерки такую тоску нагонят, и дорогу заметет — ни проехать, ни пройти, как в тюрьме очутишься. А лошади от волков покоя не будет…

— Ничего не поделаешь…

— Может, с нечистой силой спознался? Неужто тебе люди так опостылели? — спросил Мишка, стараясь выдать свои слова за шутку.

— Не в том дело, Миша. Это люди не хотят со мной знаться.

— Ты сам виноват!

— Не будем об этом спорить.

— Я и не спорю. А то еще напустишь порчу!

— Будь у меня такая сила, уж я бы ею воспользовался. Только я бы ее на другое употребил…

— Ты что, шуток не понимаешь?

— Понимаю. Хотя в моем положении ничего удивительного, даже если бы и не понимал.

Мишка только головой покачал.

И чужак обосновался на заимке. Набрал по селу кирпичей, добавил глины и сложил печурку. Первый же осенний ветер в точности обозначил места, где следовало проконопатить мхом.

В село он наведывался изредка. Полученное на трудодни зерно хранил у Мишки и брал по частям, когда кончалась мука и надо было ехать на мельницу. В таких случаях он заодно заглядывал в магазин и в сельсовет.

Хлебы пек себе сам, пол по субботам отскабливал дочиста. Дров хватало, растопки было и того больше: он мастерил топорища, оглобли и полозья к саням.

Теплый подпечек обжили кролики — Мишка как-то привез в подарок самца и самку.

Мишка не упускал случая заглянуть к приятелю. Возил ли с поля солому, выбирался ли за сеном или за дровами — всегда делал крюк, чтобы заехать на заимку. Ну и конечно, выбирал подходящий денек — солнечный, морозный, когда крепкий наст скрипит под полозьями. И всякий раз запрягал чалую лошадь, которая все лето пробыла с ними в тайге. Отогревшись в жарко натопленной избушке, Мишка пускался в долгие беседы с приятелем. О том, что пишут в газетах, и о том, что толкуют на селе. Об очередных россказнях Варвары, о войне, о колдунах и о священниках. И даже о Евсее, которого уже успели прогнать с должности: заведующий птицефермой попался на краже яиц. Приятели условились, что по весне опять подрядятся на пару жечь уголь. Лишь о собаках и о прошлом промеж них никогда не заходило речи.

Мишка был не единственный гость на таежной заимке. Сюда заходили обогреться лесорубы, а в пургу, в непогодь зачастую оставались и переночевать.

Перед выходом из зоны к нам подошел доктор Шаткин.

В бараке для тяжелобольных было два покойника, и нас послали рыть могилу. Нас — значит, меня, санитара этого отделения, и двух выздоравливающих: Титова, больного-сердечника, и Лаврова, у которого легкие были не в порядке. Титов — человек молчаливый, пожилой, по профессии плотник; плечи у него покатые, спина сутулая, словно он постоянно таскал на горбу тяжелое бревно. Лавров — бывший шахтер, помоложе, крепкий, жилистый, с бледным лицом; движения его выдавали нервозность, а характер был вспыльчивый и вздорный.

Я не люблю незабудки. Не люблю само название, не люблю их показную скромность, блеклую голубизну и отсутствие запаха; не люблю женщин и мужчин с выцветшими, бледно-голубыми, как незабудки, глазами. И не люблю свойство собственной натуры — неумение забывать.

Этот мой рассказ тоже будет своего рода воспоминанием — воспоминанием о незабудках, но ярко-синих и пахучих… хоть бы оно отвязалось наконец! Но оно преследует меня, и я вынужден рассказать эту историю от начала до конца — хотя бы самому себе, если уж не кому другому.

— Могилу ройте на троих, — сказал он. И, повернувшись ко мне, тихо добавил: — Приветов тоже не нынче завтра…

— Нам без разницы, — буркнул Титов. — На троих так на троих.

Было раннее утро. На востоке виднелось солнце, которое в эту пору года вообще не скрывается за горизонтом. Словно вращаемое на гончарном круге, оно непрерывно двигалось по краю небосклона и никогда не поднималось так высоко, чтобы можно было увидеть его над головой. К полудню оно переходило в южную часть неба, в полночь стояло на севере; сейчас, утром, плыло вдоль восточной кромки небес.

Прихватив лопаты, кирку, тяжелый лом, мы двинулись на работу; в сумке из мешковины у каждого припасена хлебная пайка. Когда солнце переместится к западу и мы вернемся в лагерь, получим баланду и кашу, положенные обед и ужин.

Значит, рыть и на Приветова тоже… Нам же лучше. Наконец-то доктор Шаткин подумал не только о больных, но и о нас… Вырыть могилу сразу на троих легче, чем сперва на двоих, а потом еще одну…

У доктора вечно одни больные на уме, в особенности тяжелые, а санитаров он гоняет почем зря. Однажды, как раз во время страшных морозов, он разнес меня в пух и прах, и именно из-за Приветова. А между тем Приветов сам попросился в уборную, и я только помогал ему подняться с постели, когда вошел доктор Шаткин. «Почему не подкладываете судно?.. Ах, он не захотел и сам попросился в уборную? А вы, конечно, и рады такую просьбу уважить. Уж больно вы тут обленились да избаловались! А может, вам эта работа надоела? Так я могу вам выхлопотать другую, чтобы узнали на морозе, почем фунт лиха… Почему в палате такая холодина? Небось проспали вместо того, чтобы протопить как следует. Санитару и без того не холодно, а больные хоть пропади пропадом?» И все это перед больными, когда авторитета у тебя и без того кот наплакал. Да и в палате вовсе не было холодно. Но Шаткин верен себе: у него только больные в почете, а здоровых людей он словно бы и в грош не ставит. Впрочем, сам-то он человек здоровый — приземистый, широкоплечий и широколицый. Родом Шаткин из деревни и по образованию всего лишь фельдшер. Но доктор Баев — уж он-то настоящий врач, с институтским дипломом — передал в его ведение все больничные дела. И при осмотре больных очень считается с мнением Шаткина…