Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

Странно, что на сей раз Шаткин решил избавить нас от лишнего труда, и странно, что велел копать могилу для живого человека… А впрочем, что здесь плохого? Приветову теперь уж ничто не повредит.

Мы, больничная обслуга, Приветова не любили. Больной он был капризный, придирчивый, грубый. Конечно, мы молча сносили его придирки, делали все, что предписано правилами лазарета и требованиями всевидящего Шаткина, но любить его — тут уж нас даже сам Шаткин не мог бы заставить.

Пока у Приветова хватало сил двигаться, в лазарете частенько случались пропажи. Больные, естественно, требовали свои вещи с нас — стыд и позор! Мы грешили на Приветова, и однажды ночью я собственными глазами убедился, что не зря. Приветов даже здесь, в лазарете, не забывает старых привычек: ни для кого не было секретом, что у него двенадцать судимостей за кражи.

Как-то ночью во время дежурства я сидел у печки; думал о своем, иногда погружался в дремоту, иногда подбрасывал угля в «буржуйку», смастеренную из большой железной бочки, кажется, Лавровым. Время от времени оглядывал палату: больные спали спокойно, везде полный порядок, и я снова усаживался, прикрывал глаза. Через какое-то время, когда я почувствовал, что пора подбросить в печку угля, я открыл глаза и тут заметил, что Приветов осторожно протянул руку под соседнюю койку и с оглядкой, выдерживая долгие промежутки времени, вытаскивает что-то из сундучка у своего соседа. (Это случилось в тот период болезни, когда Приветов уже не в силах был подняться с постели.)

Закоренелый жулик тянет к себе поношенный свитер соседа, рваный зеленый свитер — цвета его я, конечно, не мог разглядеть в полутьме, но вещь эта была мне хорошо знакома. Из-под полуопущенных век я следил за манипуляциями Приветова. Давай работай, старайся! А я подожду, пока добыча перекочует к тебе и ты ее припрячешь. Ведь спрятать он может только у себя в постели, а когда решит, что все шито-крыто, я подкручу фитиль в лампе поярче, вытащу с таким упорством и ловкостью раздобытую вещь и разоблачу Приветова перед всеми. Наконец-то расквитаюсь за многочисленные обиды. Пусть больные убедятся: санитар тут ни при чем…

Но ведь придется переполошить больных; поднимется шум, перебранка, а назавтра подскочат ртутные столбики термометров и, не дай бог, откроются кровотечения. Нет, овчинка выделки не стоит! Пускай Шаткин сам разбирается. Он у нас все видит, все замечает, так пусть и это увидит…

С утра я, конечно, первым делом доложил:

— Приветов украл у Сидоренко зеленый свитер и спрятал у себя в наволочке.

— А хоть бы и так — не все ли равно?

— Мне, — я решил помалкивать о сведении личных счетов, — не все равно. Просто возмутительно, что в палате происходят кражи.

— Возмутительно? — Шаткин посмотрел мне в глаза насмешливо, как умел только он.

— Да, это возмутительно — обокрасть своего умирающего товарища.

— А вот меня это ничуть не возмущает. Законный владелец свитера Сидоренко умрет через неделю, Приветов переживет его на месяц, от силы на два. Чего он так дался вам, этот свитер?

— Больные подозревают в воровстве санитаров.

— Против этого существует иной способ защиты: надо бы составлять опись и сдавать личные вещи на склад. Но склада у нас нет. Все вещи останутся здесь: Сидоренко и Приветова, ваши и мои. Только чуть раньше или чуть позже. Весь смысл в том, чтобы чуть позже; это и должно быть предметом вашей заботы! Ясно?

Тропинка к кладбищу, расположенному километрах в двух-трех от барака, вела по мягкому, мшистому кочкарнику, меж камней и чахлых кустиков карликовой березы. Мы шли без конвоя — какое облегчение для души! И весной — какое счастье; и подальше от лазарета — экая благодать.

Ко всеобщему удовлетворению, хотя и вопреки правилам, нас отпустили без конвоя. Конвоиры, вместо того чтобы с винтовками вышагивать позади нас, отправились на ближнее озеро бить острогой крупных щук. Щуки, похожие на бревна-топляки, неподвижно застыли в воде, карауля добычу. Наши охранники, парни бравые и бездушные, поступили совершенно правильно, ведь они хорошо понимали, что мы не смогли бы, да и не захотели бы убежать. Какой же дурак пустится в бега по тундре летом, когда в эту пору здесь, на севере, тысячи рек и болот делают ее непроходимой? А ниже, к югу, непроходимой стеной тянется тайга. До ближайшей железнодорожной станции две тысячи километров, даже если идти напрямик, но ведь и станция — еще не конец пути… Охрана знает, и мы знаем, что бежать надо в марте — на лыжах, запасшись топором, компасом, а главное, отчаянной решимостью. В марте! Когда уже наступают дни, но и ночи пока еще не пропали, когда еще не началась оттепель и лед держит прочно. Только и забот что сверяйся с компасом: все дороги перед тобой прямые как стрела, ведь проторенных дорог нет ни единой. Но зато и препятствий нет: либо пан, либо пропал.

Мы, трое доходяг, бредущих по тундре, и не помышляли о побеге и — хотя и стеснялись говорить об этом вслух — питали надежды: изменится же когда-нибудь все это… Сейчас некоторая видимость свободы словно бы позволила легче дышать — хотя всего лишь в фигуральном смысле: ведь в разреженном воздухе Заполярья человек быстро начинает задыхаться.

Несколько дней весны, перешедшей в северное лето, изменили мрачный пейзаж, долгой зимою окрашенный лишь в черно-белые тона, а точнее, серо-белые и черно-серые. Сейчас нога мягко проваливалась в ковер из зеленого мха, а серебристый ягель почему-то напоминал игольчатый убор голубых елей в далеких краях. Моховая подстилка хлюпала под ногами, но здесь, на севере, болота неопасны: мерзлая почва никогда не оттаивает до глубины. Средь темно-зеленых кустиков клюквы каплями застывшей крови мелькают исчерна-красные прошлогодние ягоды. Непуганые птицы клюют ягоду и лениво отлетают в сторону, когда мы подходим совсем вплотную. Сейчас самая пора собирать прошлогоднюю ягоду, но уже цветет и клюква этого года, лето шагает след в след за весною, торопясь вступить в свои права.

Кладбище находилось на берегу бурлящего ручья, на взгорке меж скал, где поверх мохового покрова у подножья скал, среди речной гальки — повсюду пестрели темно-голубые незабудки на высоких стеблях. Их приторный, пьянящий аромат не походил ни на какой другой цветочный запах…

Возможно, это был всего лишь самообман и мир казался столь прекрасным оттого, что всю зиму мы прожили в мутном черно-сером полумраке и даже снег не был таким ослепительно-белым, как сейчас на сопках вокруг, когда солнце пронзает их склоны золотистыми копьями своих лучей. Ведь зимою единственная вызывающая немое восхищение небесная красота — это радужные переливы северного сияния — уходящие вверх, к самым звездам сверкающие столбы, подобные трубам гигантского церковного органа…