Йожеф Лендел - Незабудки (Рассказы)

И все равно дизентерии избежать не удалось. Уже к концу недели болезнь скосила многих. Дизентерийным давали воду получше, кипяченую, в отдельных ведрах, но всего-то по кружке на день. Больных было много, котлов же для кипячения воды мало. Ну, ясное дело, большинство больных требовало и свою порцию некипяченой воды. В пути сорок человек скончалось.

В Дудинке, когда пришла пора высаживаться с баржи, триста человек унесли в санчасть на носилках. Остальные на своих ногах пошли в ближайшие бараки. Одни шли, другие еле тащились. Я, к примеру, мог ступать лишь на правую ногу, левую же, сцепив пальцами ниже бедра, переставлял вперед шаг за шагом, потому как все бедро и все икры были сплошь в иссиня-черных кровоподтеках. Цинга. И надо же, прибыли мы как раз в те места, где и без того люди гибли от цинги. А ведь какими отборными парнями мы были: легкие в полном объеме, сердца здоровые, зубы целы и много чего уже успели вынести, словом, таких, как мы, только и подавай на север. Дни, предшествовавшие отъезду, мы провели на сортировочном пункте, где врачи в белых халатах и разные начальники в форме обследовали наши тела, смотрели в рот, и, если у кого-то недоставало более пяти зубов, его уже считали негодным. Щупали наши мышцы, заглядывали нам в глаза. Да, и в глаза тоже…

И будто нарочно без конца издевались над нами. За день до погрузки на баржу нам было дозволено накупить в лавке папирос, кто сколько хотел. Мы все свои деньги выложили, чтоб запастись на долгую дорогу. Даже некурящие брали табак — за неимением ничего другого и ради удовольствия своим товарищам.

Перед погрузкой — обыск. Отобрали у нас все металлические вещи, папиросы, табак, спички, а еще все наши чемоданчики, сундучки и ящички. На дворе «сортировочной станции» после нас остались метровая куча из табака и папирос и целый холм из чемоданчиков и ящичков — неплохая добыча для кого-то.

Курево и спички конфисковали по причинам пожарной безопасности. Небольшие чемоданчики, сопровождавшие нас в столь долгом пути, изъяли потому, что на них были или могли быть металлические части. А металлические предметы, как гласит тюремная наука, являются средством для подготовки к побегу. Значит, пока мы ехали по железной дороге, они таковыми не являлись? А теперь что же — стали таковыми?

На сей раз обыск был столь тщательный, что табака лишились даже завсегдатаи тюрем, матерые воры-рецидивисты. Впрочем, их и это не застало врасплох. Откуда-то взялись у них старенькие, вырезанные из дерева трубки, какие-то оставшиеся от прежних времен устройства и приспособления, насквозь пропитанные табачным соком. Часть трубок измельчалась в порошок, которым набивали сохранившиеся трубки. С огнем было много проще. Вырванный из телогрейки клочок ваты клали на дощатые нары, сверху придавливали куском доски, выломанной из тех же нар, и, действуя как катком для белья, начинали сильно и быстро растирать. И минуты было довольно, чтобы вата задымилась. Надо живо разорвать ее надвое, раздуть хорошенько, и вот сразу от двух тлеющих клочков может прикурить хоть сотня людей!

Те, кто снаряжал нас в путь, были воры без стыда и совести. Захотели разжиться на нашем табаке и чемоданчиках, распростились с нами в надежде, что никогда больше не свидимся, впрочем, если точнее, то даже прощанием нас не удостоили. Те же, что встречали нас в Дудинке, так или иначе видели в нас сотоварищей, работников, а поскольку в тот год мы оказались первым этапом, присланным сюда, на север, то в нашу честь отрядили духовой оркестр.

Наверняка они руководствовались добрыми намерениями, однако психологи были прескверные. Люди с почерневшими ногами мрачно взирали на раздутые щеки трубачей. Ведь они воспринимали это не иначе как очередное глумление.

Берег, на который мы сошли, выглядел так, будто где-то совсем рядом должна была находиться криво поставленная меж камней треснутая, расшатываемая ветром доска, а на ней предостерегающая надпись:

«Внимание! Следующий шаг ведет в бездну!»

В том порту уже небось вовсю крутятся-снуют электрические лебедки, мощные подъемные краны. А во времена оны, когда я был там, обходились одними мускулами да песнями.

В зимнюю пору — ночью (ночь только зимой бывает), летом — днем (потому как летом солнце не заходит), в дождь, в снег, в метель, недели, месяцы, годы напролет нескончаемо пел, гремел порт, от которого рукой подать до устья великой северной реки, до заледенелого океана:

Нет, не подъемные краны вытягивают из судовых трюмов железные балки.

Идет погрузка брусьев в вагоны. Издали люди точно муравьи, волокущие на себе тонкие спичинки.

— и вот уже увесистая машинная деталь выползает из судового чрева.

Одна партия поющих смолкла, отдыхает, тяжело переводя дух, остальные же десять поют. Часть из них заводит уверенно, с подъемом:

А вот у тех песня на выдохе. Лишь кто-то один хрипит с нечеловечьим надрывом, силясь удержать груз на своих могутных плечах. Мышцы ног напружились, дрожат. Стоит товарищам промедлить, не пособить, и рухнет он под железной балкой, расплющит она его.

Но нет, воспрянули другие, и вмиг обернулся песней святой долг товарищества:

— исторгают легкие последний звук. И тут же снова:

— и наконец самое тяжелое позади.

Эта песня звучит ночью и днем, зимой и летом, провожая в путь-дорогу тысячи тонн железа, цемента, сотни тысяч кубометров бревен. Она доносится из нижней части порта, и сверху, с лесосклада, где грузят бревна в вагоны, и со стороны двух барж, с которых выносят доски и рейки, и совсем с другого конца, откуда ползут, спотыкаясь, рельсы, железные балки и еще какие-то немыслимого вида машины, засаженные в деревянные клетки.

Вот с одной из барж тащат наверх большущие двухметровые ящики с оконным стеклом.

На спине у Жака точно такой двухметровый ящик. Он спускается с баржи по наклонным мосткам упругим быстрым шагом, без видимого напряжения. Только по жирно намалеванным на ящиках черным цифрам можно узнать, что в этом ящике сто два килограмма, в другом — сто четыре, в третьем — сто двенадцать, потому как по лицу несущего не определить, какой вес на спине: лицо смуглое или, пожалуй, смугловато-румяное и к тому же улыбающееся. Ступив на плоскую твердь берега, Жак тихо запевает свою песню, особенную:

и лишь одна-единственная легшая поперек лба хмурая морщина разительнее всего выдает степень физического напряжения или работы мысли.