Алексей Antikrun - Изо всех щелей

Самое неприятное ночью — это когда мыши пробегают по навесному потолку прямо над моей головой, между первым и вторым этажом. Лапы их грохочут по плиткам из стекловаты достаточно громко, чтобы вытащить человека в реальность из самого глубокого сна, и разбудить с чувством, что у вас над головой проводят лошадиные дерби. От их "скачек" сквозь щели в плитках на голову падает всякий мусор, домашние насекомые, мышиные фекалии… До того времени, пока я не проснусь, всё это может сыпаться прямо на закрытые веки. Потом я их открываю — и уже по уши в мышиных отбросах, вокруг кромешная тьма и чёрт его знает, есть ли вокруг меня ещё какие насекомые твари. Немного страшно пошевелиться до тех пор, пока глаза не сфокусируются на тонком лучике света, пробивающемся в комнату, где я сплю, сквозь закрытые ставни на кухонном окне. Уличный фонарь, по воле энергетиков города таки работающий, помогает мне встать. Потому что, просыпаясь с грязью в глазах, топотом в ушах и в кромешной тьме, желание спать совершенно отпадает.

Встаю, иду на кухню — в первую очередь меня ослепляет свет, идущий сквозь ставни, во вторую — свет, который включаю сам. Из места, где я живу, изначально планировалось сделать офисное помещение, поэтому надо мной и висят эти потолки, заключающие в себе скопы неведомых тварей, готовых в любой момент наброситься на меня среди этой шевелящейся ночи. Единственным способом спастись кажется включение света во всей квартире и немедленное включение музыки, но я прекрасно понимаю, что это разбудит меня примерно на ближайшие два часа, а хотелось бы выспаться. Завтра есть дела.

Я делаю глоток холодного морса, отчасти чтобы обозначить для себя, что я не зря встал, иду в туалет — и ложусь обратно, оставляя свет на кухне, дабы при следующем пробуждении оставить сердце без волнения. Засыпаю не сразу, ведь сначала, затихшие на время моего сомнамбулического дефилирования по квартире, мыши потихоньку, тихо-тихо, снова начинают свои ночные бдения. Потом к ним привыкаю, потом их понимаю и медленно проваливаюсь в сон.

В семь утра меня будят соловьиные трели. Ещё не научившиеся толково петь, соловьиные птенцы вырабатывают голосистость и свой музыкальный стиль, пока звучащий как хаотичная индустриальная музыка авангардистов второй половины двадцатого века, таких как Штокхаузен, вперемешку с мелодичными вставками духовых инструментов от минималистов вроде Филлипа Гласса.

Это была моя первая, ещё не принявшая чёткой структуры и не обретшая толковой формулировки для записи, утренняя мысль. Отсутвие в моём сознании дополнительных мыслей, позволяющих лучше подумать о связи соловьёв и авангардистов, побуждает меня всё-таки встать и пойти, наконец, умыться. Сегодня предстоит долгий день.

Холодная вода жжёт кожу и бодрит, и первые утренние мысли почти уходят. Секунда, ещё горсточка воды в лицо, и мысль уже кажется жутко бредовой и ничего не стоящей.

На кухне меня встречает новый, особенно знакомый и близкий мне звук. Именно под него сердце сжималось и трепетало прошлой ночью. Он напоминает мне о мышиных бегах над потолком — гудок, и движение поезда. Железная дорога всего в половине километра от моего дома.

Завтрак заставляет мой желудок наконец угомониться, а сознание — покурить. Я очень надеюсь, что жара, обещающая к полудню взять власть на улице, а скорее не жара — а влажная духота, к вечеру всё-таки обернётся дождём, а то в городе последние дни становится решительно нечем дышать.

Сегодня я просто обязан найти работу. Но план на ближайшие 10 минут у меня другой — проверить почту в интернете и послушать утренние пару слов с экрана телевизора. Они порой здорово скрашивают одинокое утро. Включая телевизор в надежде услышать нечто приятное, музыкальное и бодрящее, я натыкаюсь на сообщение о том, что наше солнце фактически доживает свой звёздный век и не очень-то долго ему осталось до превращения в красного гиганта с последующим затуханием. Нет, заряда бодрости это совершенно не даёт.

Я закрываю ноутбук, мысленно прощаясь с теми, с кем вёл короткую интернет-переписку, выключаю, вещающий грустную и несовместимую с позитивным мышлением информацию, телевизор.

Весь мой путь в центр занятости освещает рассветное весеннее солнце. На какую из улочек своего родного города, а точнее, его приятной и невысокой, исторической части, я не выйду, наша звезда встречает меня там ярким светом в лицо, но этот свет не воспринимается глазами как враждебный. Он рисует красивую радужную сеточку во влажных ресницах, дугами расходящуюся со стороны солнца, а если закрыть глаза, миллионы звёзд мелькают в усталых веках. Эти ощущения в этот самый момент кажутся мне самыми прекрасными в жизни. Пожалуй даже, думаю я, они являются неким главным ощущением, которое заставляет человека поддаваться инстинкту выживания. Пройдя историческую часть города, которая хорошо отреставрирована в честь процветания туризма, я попадаю в ту самую часть, в которой живёт большинство его обитателей. Это многоэтажные, страшные дома, чьё дыхание мрака распостраняется аналогично фибрам особняка Эшеров, уловимое даже в воздухе и никак не скрываемое прорывающимися сквозь листву, в целом, неплохо озеленённого города, солнцечными лучами. Но потом, стоит снова выйти на широкую, просторную, воистину Broad-улицу, на которой мой яркий и добрый друг — солнцечный диск снова встречает меня, мне кажется, будто я совершаю выдох после длительного пребывания под водой. Близ центра занятости, в который, напомню, я и шёл, над молоденькой и пахучей травой стоит совсем невысокий туман. Сквозь него солнце, кажется, проэцирует некую важную информацию, которую оно периодически шлёт этой планете, предлагая её обитателям взглянуть на себя, звезду, в более близком рассмотрении — в каплях влаги, прямо тут, совсем рядом с нами, в отражении, будто божественное прикосновение.

В центре занятости шумно. Гул стоит совершенно нещадный, люди толпятся и пихаются, ругаются и норовят проскользнуть в обход очереди. Очередей всего две, два кабинета принимают людей по разным буквам алфавита. Десять-пятнадцать минут на человека, а всего в каждой очереди по полтора десятка душ. Так мне объясняли друзья. Так мне объясняют сейчас, соседи по очереди.

«Ты не стой, не стой!» — торопят меня периодически сзади, когда человек передо мной делает один хлипкий шаг вперёд, чтобы переступить с ноги на ногу.

«У меня же двое детей и муж пьёт!» — слышу я крайне расстроеный, истеричный голос из кабинета, путь к которому я держу, так ответственно терпя копящиеся в зале испарения нескольких десятков человек.