Леонид Жуховицкий - О любви

Кусок блестящего паркета, стол темного дерева — вот и все, что открывалось взгляду мальчика. Темно-красная бархатная занавеска заслоняла пространство комнаты. В прихожей царил безупречный порядок. Каждая вещь — на своем мосте. Ботинки выстроены в ряд, словно на параде.

"Полный порядок у Ольссонов", — подумал он и тут снова услышал тот самый звук… Будто кто-то ногтями царапал по жесткому дереву…

— Есть кто-нибудь в доме? — крикнул он и вошел в прихожую. Часто, прерывисто задышал.

Из двери кухни на безупречный, выложенный "елочкой", паркет прихожей падал солнечный луч, сверкающей полосой отражаясь в зеркале у входа. На полке под зеркалом лежали платяная щетка и рожок для обуви. Пылинки, словно огненная мошкара, роились в потоке света.

Еще не знал он, что лишь секунды отделяют его от того мига, когда ужас навсегда вонзится в него безжалостными когтями. Всего пять шагов — и жуткая картина огневой раной опалит его мозг. И каждая мелочь со всей остротой навсегда отпечатается в его памяти. Сколько ночей он будет лежать без сна, дрожа и обливаясь холодным потом…

Мухи мирно жужжали на кухне, ярко освещенной утренним солнцем. Фру Ольссон была в нейлоновом халате, расцвеченном уютным узором — желтые ноготки на голубом фоне, в нем она обычно убирала квартиру. Широкобедрая, без чулок. Ступни в войлочных туфлях, в коричневую клетку, были неестественно вывернуты — Эдвину вспомнилась походка Чарли Чаплина.

Женщина лежала ничком, рухнув всем корпусом на мойку рядом с плитой. Одна рука прикрывала сковородку, стоявшую на плите, локтем она раздавила глазунью на той же сковороде. Лицо женщины упиралось в мойку. Подбородок и рот погрузились в воду. В серой воде плавали куски жира, остатки пищи.

Спина женщины была изрешечена пулями. Порвав халатную ткань, они пробили в теле фру Ольссон круглые аккуратные дырочки. Дырочки взывали к Эдвину, оглушая его очевидностью случившегося и одновременно — непостижимостью. Маленькие синевато-бурые дырочки… вся кровь женщины вытекла через них, досыта напитался ею халат. По нему расползлись огромные бурые пятна — пятна запекшейся крови. Глаза женщины были широко раскрыты. Эти серые, с голубизной, глаза напряженно всматривались в грязную воду мойки, но не видели ничего. Ее тяжелая грудь покоилась в луже крови на столике для посуды. Под этим грузом кровь переливалась через край мойки и стекала вниз, рисуя замысловатый узор на белой блестящей поверхности шкафчика. Кровь капала с него на пол и растекалась по бежевому пластиковому коврику между ногами жертвы. Целый рой навозных мух усердно сосал раны на ее спине.

Таге Ольссон лежал на спине. На лице его застыло изумление. Рот слегка перекосило набок. Он лежал у подоконника, на котором стояли птичьи клетки, — падая навзничь, он опрокинул стул.

На Ольссоне был костюм пчеловода. Синие брюки с подтяжками. Белая хлопчатобумажная футболка с "крестьянской" эмблемой, зеленым пшеничным ростком, на правом рукаве. Над бровью у него зияла серая, с бурым оттенком, дыра. Из нее тянулся вдоль виска тонкий лиловый след. Стекая на волосы, кровь слепила их в космы. Подсыхая, обвила бурым нимбом смерти голову трупа. Кровавые пятна расползлись по белой груди рубашки, в них виднелись три темных отверстия. Синие мухи, поблескивая жирными спинами, копошились в ранах. Один глаз убитого смотрел на потолок — на трубку с неоновым освещением, расположенную над плитой, другой глаз почти ушел под лобную кость. Рука трупа сжимала вилку.

На столе стояла тарелка с двумя кусками жареной свинины и остатками яичницы. На полу валялся кусок хлеба с маслом, на котором четко виднелся отпечаток зубов.

Эдвин Ветру Наперекор застыл на месте с полуоткрытым ртом. Долго стоял он так, не шевелясь. Дрожа от холода. На ладонях выступил пот. Курлыканье попугаев гремело в ушах, будто усиленное динамиком, поставленным на максимальную громкость. Волна дурноты прокатилась по его телу, взметнув из желудка в рот сгусток желчи с полупереваренной пищей. Эдвин проглотил противный кислый комок, не закрывая рта. Комок спустился по пищеводу, но оставил изжогу. Эдвину хотелось громко кричать, но он лишь беззвучно шевелил губами. Пол закачался под ним. Стены выгнулись и подползали все ближе, ближе…

— Позвони, Эдвин… в полицию…

Голос донесся до него еле слышно, но это был голос Сони… Значит, она жива… Словно во сне, Эдвин поплелся в комнату. Соня лежала под диваном, обитым парчой, обхватив руками своего черного ньюфаундленда. Собака царапала лапами паркет. Судорожными усилиями Соня удерживала пса. Приникла к нему, зарылась лицом в густую собачью шерсть. Рыдания сотрясали ее тело, словно разряды тока.

Эдвин упал на колени. На четвереньках заполз под обеденный стол. Пес когтями царапал пол, бил об него хвостом.

— Соня… ты ранена? — прошептал он. — Не могу понять…

Голос изменил ему. Эдвин закрыл глаза. Сглотнул. Обхватил голову Сони руками. Ее щеки, мокрые от пота и слез, согрели его ладони, ее рыдания отдавались во всем его теле, разбегаясь по нему, как круги по воде.

— В полицию… позвони, — всхлипывая, повторила она.

— Что случилось у вас… кто это сделал?..

— Только не спрашивай… нету сил… Эдвин, милый… звони в полицию.

Новый шквал рыданий захлестнул ее, отчаянно прижималась она к мохнатой собачьей спине, словно надеясь спрятаться под шкурой пса. Телефон стоял на столике у окна, разрисованном вручную. Эту роспись в народном стиле Эдвин воспринял сейчас как насмешку. Он побрел к столику.

Надо было раскрыть телефонную книгу, отыскать в ней номер телефона полиции и правильно набрать цифры. Чтобы унять дрожь в руках, Эдвину пришлось укусить себя в палец.

— Проклятие… Проклятие… — закручивая карусель диска, Эдвин всякий раз беззвучно ругался про себя.

Наконец он услышал гудки. Ожидание длилось целую вечность. За первой вечностью потянулась вторая. У Эдвина бешено застучало в висках.

— Полиция!

Ответили! Будто камень свалился с сердца. Ни холода, ни тепла не было в голосе дежурного полицейского. И все же он позволял вспомнить о солнце, о вольных птицах в лесу, свежим ветром ворвался он в омут страха — как спасительный привет из другого мира. Облегчение, которое почувствовал Эдвин, мешало ему говорить.

— Алло! Полиция слушает…

Голос дежурного уже звучал настороженно.

— Приезжайте скорей!.. Таге Ольссон с женой убиты… похоже, их застрелили… Я почту доставил им… я сейчас с их телефона звоню… Они мертвые в кухне лежат… Оба мертвые…

— Имя? — оборвал полицейский поток его слов.

— Эдвин… Эдвин Киннунен.

— Личный номер?

"Этот проклятый личный номер для них важней жизни и смерти!" — подумал Эдвин, но тут же ответил: