Леонид Жуховицкий - О любви

Коль скоро он понял это, он должен в один прекрасный день собраться с духом и сказать те самые слова, которые так трудно вымолвить. Они поднимутся на взгорок, где цветут анютины глазки и львиный зев, и закурят, глядя вниз, на зеленый почтовый ящик, и тогда он бросит эти слова прямо в воздух, не глядя на Соню.

Иной раз его влекло к ней с такой силой, что больно щемило в груди. Случалось, когда он летел на своем велосипеде к зеленому ящику, тело его вдруг сводила судорога. И только тогда отпускала она его, когда на условленном месте он видел Соню. Поистине она стала частью его существа.

Но он-то, что значил он для нее?

Спросить ее об этом? Но она может ответить, что Эдвин Ветру Наперекор мало занимает ее мысли. Стало быть, спрашивать об этом нельзя. Можно ли задать подобный вопрос, если, услышав ответ, уже не захочешь жить? Нет уж, лучше не знать, есть ли у нее к нему чувство, лучше просто верить в это и ждать. Все относительно, — вычитал он в книгах. Коль скоро существует возможность, что Соня его полюбит, кто знает, может, так оно и будет?

А не то, Эйнштейн ведь что говорит?

Все относительно в этом мире. Если, к примеру, где-то глубоко в лесу рухнет дерево, то считать его рухнувшим можно лишь в случае, если кто-то об этом знает.

А все же чудно, что она нипочем не поднимет глаз, не взглянет на Эдвина, когда он наконец появится перед ней. Если бы Эдвину пришлось дожидаться ее, он встретил бы Соню улыбкой. Слышит же она, как он едет к ней? Гравий скрипит под колесами. Громыхает багажник. Но Соня нипочем не поднимает глаз, взгляд ее устремлен в матушку-землю.

Эдвин глубоко вздохнул и исступленно заработал ногами, взбираясь на последний пригорок, — мышцы вздрагивали и ныли вовсю, когда он его одолел.

— Вот это да…

Взвизгнуло заднее колесо. Переднее врезалось в гравий. Когда Эдвин затормозил, в воздух взметнулось облако пыли, которое поплыло над землей, а затем мягко осело на вересковом поле, где стояли можжевельники-футболисты. Он спрыгнул с велосипеда. Еле переводя дух, уставился на почтовый ящик. Кругом — тишина. На взгорке, куда они поднимались обычно, сейчас не было никого. Птицы и те умолкли. Стрекотали сверчки, в верхушках елей шелестел ветер, но Сони не было нигде.

— Тьфу ты черт, Соня…

Охваченный разочарованием, он запрокинул голову. Высоко-высоко в небе кружили над ним две большие хищные птицы… Эдвин мотнул головой, словно перед ним был калейдоскоп, — один толчок, и картина изменится. Почему же все-таки на обычном месте нет Сони? Может, нашлось поважнее дело, чем Эдвина дожидаться? Может, ей пришлось срочно уехать куда-то вместе с родителями? А может… может, ей попросту наскучило с ним встречаться?

Нервным движением руки он вытер рот и вскочил на велосипед. Стоя на педалях и притормаживая на ходу, он покатил вниз.

Мгновение он помедлил у почтового ящика, но вместо того, чтобы откинуть обитую толем деревянную крышку и бросить в щель газету, свернул на лесную дорогу.

Над ней нависали еловые своды. Ни солнце, ни ветер никогда не проникали сюда. В глубоких бороздах, оставшихся от тракторных колес, поблескивали темные зеркальные лужицы — осколки былых дождей.

Следы тракторных колес свидетельствовали: Таге Ольссон — добропорядочный и законопослушный шведский крестьянин; покорно следуя указаниям властей, он рубил свой лес, хотя цены на древесину по нынешним временам были и вовсе низкие. Судя по состоянию дороги, он проволочил по ней великое множество тяжелых стволов.

Недоброе предчувствие, робкое, как трепыханье крыльев бабочки, шевельнулось в душе Эдвина, когда вдали за полями показался дом Таге Ольссона.

По синему небу плыли легкие летние облака. Ветер буйно плясал над холмами, пригибая к земле траву, стебли растений. Нарочитый покой, разлитый в этой картине, не он ли встревожил мальчика? Или, может, необычный гомон? Дроздам и зябликам пришла пора токовать — они и чирикали всласть на яблонях Таге Ольссона. Но за птичьими голосами таилась стылая, немыслимая тишина. В саду на безупречно подстриженный газон осыпался белым снежным дождем яблоневый цвет.

Он слез с велосипеда у калитки.

Двери конюшни и хлева были распахнуты настежь. Во дворе перед домом стоял трактор — дизельное сердце его сейчас отдыхало. Кругом — ни звука, ни человеческих голосов не слышно, ни гуденья машин. Дома, что ли, нет никого?

Эдвин прислонил велосипед к раскрытой калитке и зашагал по дорожке, аккуратно выложенной гравием. Гравий, правда, был второсортный и оседал под ногами.

Эдвин остановился подле трактора, тронул рукой капот. Вроде бы он еще не остыл? Странную картину являл собой дом Таге Ольссона — смахивает на натюрморт? Будто все в нем похоронено заживо. Но вроде бы и время завтрака давно прошло?

И собака что-то не лает на гостя. Эдвин облизнул пересохшие губы.

— Эй! — крикнул он. Никакого ответа.

Растворено одно-единственное окно в верхнем этаже.

— Почту примите! Газету!

Никакого ответа. И не слышно собачьего лая.

Эдвин сплюнул на гравий и направился к веранде. Заслышав звуки его шагов, птицы в деревьях смолкли.

— Ольссон! Возьмите газету!

Размахивая газетой, он шагнул к крыльцу и вспугнул большую серую беременную кошку, которая грелась на солнце, растянувшись на лоскутном коврике у входа в дом.

Мигом вскочив на перила веранды, кошка примостилась в резьбе — между двух стилизованных лилий — и оттуда настороженно уставилась на Эдвина.

Лоскутный коврик у двери был свежевыстиран. Яркие краски зазывно сверкали на солнце. Эдвин выплюнул табачную жвачку и поднялся на крыльцо. Кошка соскочила с перил и принялась тереться об его ноги. Он нажал покрытую медной зеленью кнопку звонка на дверном косяке, выкрашенном белой масляной краской. Раздался долгий звонок. Словно бы в унисон ему зашипела кошка.

Звонок огласил весь дом. Но Эдвин не услышал шагов по ту сторону двери. И никто не крикнул ему: "Минуточку!"

Оглядевшись вокруг, он приложил ухо к двери. Расслышал лишь тихое щебетанье птиц, которых Ольссоны держали в клетке.

— Черт возьми, куда они все подевались?

Эдвин устало пожал плечами и стал нашаривать взглядом подходящее место, где бы оставить газету. Чтобы ее не сдуло ветром, он просунул ее в щель между дверью и косяком. Щелкнул дверной замок, и дверь медленно приоткрылась. Из кухни донеслось уютное щебетанье волнистого попугайчика.

— Эй! Кто-нибудь дома есть? — крикнул Эдвин, надеясь, что его услышат. И снова ответом ему было лишь щебетанье птиц.

— Почта пришла! Газета!

Застыв на месте, Эдвин облизывал пересохшие губы и напряженно прислушивался. Наконец, он решил оставить газету на стуле в прихожей, и тут ему вдруг померещился какой-то шорох в комнатах. Будто там шевельнулся кто-то. Будто кто-то царапался об пол.