Павел Верещагин - Провожая в Лондон...

Вот и все, мы направляемся к машиному дому.

Маша смотрит на меня сбоку и хмурится. Она о чем–то думает, что–то хочет мне сказать. Я молчу. Я не хочу ей в этом помогать.

— Знаешь, — наконец решительно говорит она. — Ты не провожай меня завтра. Простимся сегодня. Специальный микроавтобус собирает всю группу, чтобы везти в аэропорт.

— Я договорился, нас отвезут на машине, — возражаю я.

— Не надо. Я не хочу с первых шагов отделяться от группы. Да и вообще, нет ничего банальнее прощаний в аэропорту.

Я пожимаю плечами. Она уже все заранее решила. Мне все равно бесполезно возражать.

Честно говоря, я ожидал чего–то подобного. Она уже сожгла мосты. Она была мне преданной подружкой, но теперь ее преданность должна принадлежать группе. Это понятно. Так она представляет жизнь.

Маша сбоку заглядывает мне в глаза.

— Ты не обиделся? — спрашивает она.

Я мотаю головой.

— Нет.

Она, кажется, не очень мне верит. Я еще раз мотаю головой.

— Ну если ты скажешь, чтобы я не ехала с ними, я не поеду, — храбро предлагает Маша.

Я невесело улыбаюсь. Она искренне готова на эту жертву, если мне от этого станет легче. Но если для нее это жертва — то мне не надо. Мне, в конце концов, и вправду не станет легче.

— Не стоит, — говорю я. — Поезжай со всеми.

Мы подходим к повороту на ее улицу. Вот и все. Осталось всего несколько сотен метров. Впрочем, еще не все.

За углом стоит парная конная коляска, на козлах которой, живописно подбоченившись, — самая настоящая Пеппи Длинный Чулок. С соломенными косичками бубликом и веснушками во все лицо.

— Вот здорово! — восклицает Маша, ни о чем не догадываясь. — Что это здесь такое? Коносъемки? А где же все остальные?

Она начинает озираться по сторонам.

Я пожимаю плечами. Потом вдруг спрашиваю:

— Хочешь прокатиться?

— Как это? — удивляется Маша.

— Очень просто! Попросим. Хотя бы немного!..

И не дожидаясь машиного ответа, я направляюсь к коляске, чтобы договориться с артисткой, наряженной Пеппи. Артистка оказывается веселой покладистой девчонкой и легко соглашается прокатить нас до машиного дома — метров пятьсот. Я зову Машу и помогаю ей взобраться на кожаное жесткое сиденье.

Пэппи, как заправский кучер, чмокает губами и встряхивает вожжи над спинами лошадей. Коляска трогается.

Не успеваем мы хотя бы немного привыкнуть к необычной езде, к запаху лошадей, кожи, скрипу рессор и частому перестуку копыт, как из соседнего переулка с шумом и криками вываливается нам навстречу пестрая, разряженная толпа: то ли сбежавшая из цирка бродячая труппа, то ли участники карнавала, спутавшие день с ночью. Посредине широко шагает на ходулях жонглер в трико, а вокруг девочки–акробаты, и клоуны с приставными носами картошкой, и силач, играющий двумя пудовыми гирями, и Пьеро с набеленным лицом, и Микки Маус с огромной головой и гуттаперчевыми четырехпалыми лапами, и еще Бог знает кто.

Увидев нашу коляску, артисты с гиканием и смехом прямиком устремляются к нам, пританцовывая на ходу, окружают нас веселой толпой и идут рядом.

— Что это? — взволнованно спрашивает Маша.

— Не знаю, — как можно более искренне отвечаю я. — Может быть, это конкурс цирковых трупп? Я читал в газете. У нас в городе — фестиваль самодеятельных цирков.

Маша кивает моим словам, а сама во все глаза разглядывает шагающих рядом с нами диковинных артистов.

Мне и самому никогда не приходилось видеть наряженных к выступлению циркачей так близко. В этом есть что–то особенное. Ты видишь их глаза… Границу париков и грима… Они перестают быть абстрактными цирковыми персонажами — клоун, акробат, жонглер. Это люди, которым хочется дурачиться, кувыркаться, подбрасывать ловко кольца и булавы.

Вокруг нас гремят трещотки и гудят дудки. Вот одна за другой взорвались несколько петард… Человек на ходулях напряженно следит глазами за пятью булавами, кувыркающимися в его руках как детали работающего часового механизма… Микки Маус, путаясь в огромных ступнях, пытается плясать «русского» вприсядку. Выступив вперед, он гладит своей огромной пухлой ладошкой Машу по голове. Маша вздрагивает, но смеется. Гибкая девочка без остановки крутит колесо. Кажется, что ее руки и ноги сливаются в размазанное пятно.

Машины глаза возбужденно блестят.

Вынырнув откуда–то из толпы, к нам в коляску ловко подсаживается нарядная цыганка в монистах и с золотыми кольцами в ушах. Бренча браслетами, она расправляет на сиденье многочисленные юбки и из их складок достает маленькую кривую трубочку.

— Ай, какая красавица! Какие зубки. Как жемчуг! — с привычной лестью начинает цыганка, при этом цепким хладнокровным глазом изучая машино лицо. — Как зовут тебя красавица?

— Эльвира, — весело врет Маша, стараясь перекричать шум трещоток, дудок, барабанов, который создают наши добровольные попутчики.

Цыганка недоверчиво смотрит на Машу, потом пускает скептический клубок дыма и укоризненно качает головой.

— Ай, нехорошо обманывать! Старая Рада все знает, все чувствует. Хочешь, угадаю? — предлагает она и протягивает руку за машиной ладонью.

Маша смеется в ответ. Но все же протягивает цыганке руку. Цыганка поворачивает ее ладонью вверх, выворачивает к свету, вглядывается… Маша ждет, что будет дальше. Цыганка оставляет руку и принимается очень серьезно разглядывать на свет прядь машиных волос.

— Тебя зовут Даша, — заключает она. — Или Мария. Что–то не разгляжу. Стой, не говори, — жестом руки останавливает она мою любимую. — Все. Увидела. Ты — Маша.

Маша недоверчиво смеется, мол, знаем мы эти штучки, и все же она заинтригована.

— Ай, какое красивое имя! Быть тебе счастливой! А хочешь, судьбу угадаю! — продолжая умело наблюдать за Машей, предлагает цыганка.

Она, засунув трубочку в угол рта и щуря глаз от дыма, опять принимается изучать линии ее ладони. Через некоторое время качает головой, как будто эти линии не говорят ей ничего хорошего.

— Ой, красавица! Ой, нехорошо…

— А что такое? — весело интересуется Маша.

— Уж и не знаю, как сказать. Вижу быстрокрылую стальную птицу… И дальнюю дорогу… Вижу разлуку с бубновым королем…

Шагающий рядом с нами рыжий клоун оставляет на время назойливую дудку, в которую он все время прилежно дул.

— Что там получается, Рада? — деловито заглядывая в ладонь, как в соседскую газету, спрашивает он.

— Дальняя дорога получается, — хладнокровно сообщает Рада, затягиваясь трубочкой. — Уезжает Маша.

— Маша? — громким клоунским деревянным голосом переспрашивает рыжий.

— Да.

— Уезжает?

— Да.

Клоун останавливается на месте, широко распахнутыми руками задерживая все процессию, разевает рот и вдруг принимается громко и пронзительно реветь: «а–а–а-а», что должно означать безудержный плач. При этом из его лба прямо над глазами начинают бить две длинные пологие струи воды.