Генрих Далидович - Юля

Девушки испугались, запищали, танцы сразу разладились.

— Вы хулиганы! — разозлившись, кричала на Миколу–лесника, который подошел к ним, Анька. — Вас самих надо бить…

— Тихо ты, птенец! — хмуро сказал тот, — Пусть знают, что можно, а чего нельзя…

Юлька только теперь вспомнила, что Микола тогда весь вечер не танцевал, кажется, следил за нею, краснел, шептался со своими приятелями, которые тоже не танцевали, стояли, насупившись и надвинув на глаза козырьки кепок.

— Все будет хорошо, — сказал Микола, он не отходил от девушек. — Степан, давай вальсок!

Степан заиграл, и Микола пригласил танцевать Юлю. Осторожно вел ее по площадке, крепко, но легко держал в руках, увертывался или подставлял свои плечи, когда на них налетали пары.

Танцевали молча. Когда танец кончился, Микола не отпускал ее, стоял рядом и, волнуясь, пытался заговорить с Юлей.

Но вот Степан заиграл прощальный марш, и все поразбивались на пары, повалили в темень, одни охотно присоединившись к общей компании, другие стараясь уединиться. Юля юркнула в сторону, почти побежала. Услышала, однако, что Микола не отстал, быстро догнал ее, пошел рядом.

— Ты не води знакомства с ними, нивнянцами, — сказал он, — они плохие ребята…

Юля никогда до того не испытывала такого страха, как в тот вечер, у нее колотилось сердце, перехватывало дыхание. Вначале она испугалась оттого, что пойдут сплетни, мол, гуляла с парнем, а после заспешила изо всех сил потому, что вслед за ней спешил Микола. Возле ее хаты он схватил руку девушки, задержал в своей, и она невольно взглянула на него, высокого, тонкого, вихрастого.

— Пусти, — испуганно проговорила она и попыталась вырвать руку.

— Юлечка, постой немного со мной, — просил он, — ну одну минутку.

А у нее была только одна мысль — вырваться, уйти. Она чувствовала, что он неплохой человек, но стеснялась его, не могла и подумать о том, что можно его полюбить.

— Пусти, — снова попросила она и всхлипнула.

— Ну, не надо, — уступил он, — я ведь не хочу тебя обидеть и никому этого не позволю. Я, знаешь, за тебя… Как ни за кого другого, заступлюсь за тебя… — и отпустил ее руку.

Она, подгоняемая непонятным страхом, и минуты не задержалась тут, убежала в хату.

— Рано начала танцульками заниматься, девка. Видела в окно, как липла к какому–то высокому, — сердито сказала мать, встретив ее у порога, — уже хотела выйти и загнать в хату. Натанцуешься еще…

Сердитые слова матери усилили чувство отчуждения к парню, и Юля всячески старалась избегать встреч с Миколой; ей и в голову не могло прийти, что когда–нибудь она будет раскаиваться в этом.

…Осенью, когда Юля уже закончила десятилетку и не прошла по конкурсу в педагогический институт, она, подбитая на это Анькой, уехала с ней по вербовке на Север. Вскоре услышала (подруги написали), что Микола женился, взял из соседней деревни Любку, маленькую, не очень красивую, но хозяйственную девушку. Но Юлька тогда и не переживала по этому поводу, решила: женился, ну и пусть женится на здоровье, а ей еще рано выходить замуж.

Наутро мать рано вернулась из гостей — она купила сено, случайно попала на легковушку и съездила на ней к старшей дочке, немного погостила, принесла домой новость: Манька затяжелела четвертым ребенком. Ничего не писала об этом, стеснялась. И она и муж ждут только сына.

— Ты, дочка, помоложе, сходи к Солодухе, а то я устала. Попроси коня — съездим в Малышки за сеном. Скажи, что корма совсем нет, на один раз только осталось дать корове…

Солодуха и сейчас был бригадиром; Юля подумала, что надо сходить к ним еще и потому, что ее пригласила зайти Анька.

— И с подругой своей поговоришь, — сказала мать, — к нам она приходила?

— Приходила.

— Хвалилась?

— Еще как! Очень довольная.

Она немного приоделась, постояла перед зеркалом и вышла.

Шла вторая неделя апреля; снега уже почти не осталось, только кое–где в бороздах и лощинках его можно было увидеть, а так всюду серел на дорогах старый осенний лед, на котором стояла вода. Воды было много, она собралась на улице, на огородах, возле хлева, целое озеро ее блестело на околице.

Стены и крыши подсохли, побелели, как подсохли и посерели заборы. С них уже сыпалась под ветром пыль — в паводок их залило грязной водою, а теперь они обсыхали, стряхивали с себя песок.

Юля шла в резиновых сапогах.

В хате Солодухи звучала незнакомая музыка, как видно, Анька привезла модные пластинки, а сейчас сидела, скучала в деревне и крутила их на проигрывателе, развлекалась.

На дворе было сухо: Солодуха залил дорожку асфальтом. Дорожка просохла и белела, ветер сдувал с нее пе сок; сухим было и высокое крыльцо.

Ни в сенях, ни в кухне никого не было, музыка доносилась из чистой половины. Юля только для вида постучала и вошла в комнату, при таком шуме ее все равно никто не мог услышать. Сразу увидела богатую обстановку, застланный скатертью стол, хлеб, колбасу, бутылку с вином. Не успела ничего подумать или удивиться (у Солодухи часто бывали гости), взглянула налево, где за кафельной печкой была занавеска, и обмерла: за занавеской Анька, с распущенными волосами и расстегнутой блузкой, босая (рядом стояли ее тапочки), обнималась и целовалась с мужчиной, лица которого не было видно. Юля увидела только спину человека в коричневом костюме, его черноволосую голову, шею мужчины обвили Анькины руки в кольцах. Юля отступила к двери и, видя, что ее не замечают, выскочила из хаты.

«Вот тебе и яблочный сок…» — подумала она, огляделась по сторонам — не видел ли ее кто–нибудь? — и заметила за гумном Солодухи незнакомую машину — «газик» с заглушенным мотором. Еще увидела, как из магазина с хозяйственной сумкой не идет, а осторожно передвигает по льду ноги Анькина мать, перемещает их и взмахивает руками. Юля заспешила, чтобы не встретиться с нею.

— Что–то ты скоро управилась? — удивилась мать, увидев ее.

— Хата была на замке, — солгала Юля, — позже схожу.

Юля все поняла, почувствовала женским сердцем. Поняла Анькины рассказы, ее вздохи, только вот не могла оправдать ее, потому что она, Юля, именно по этой причине бросила Геннадия. Пока ничего не знала, держалась, просила перевестись ближе к дому, не пить, потом не только просила, но и упрекала, сердилась. Но когда узнала, что он еще и изменяет ей, не стала терпеть, не простила. Анькин муж, человек пожилой (Юля вспомнила теперь его: среднего роста, широколицый, с темными подглазницами, лысый, всегда какой–то усталый), не подозревает, наверное, что вытворяет его Анька, бережет ее, а она вон что делает…

Почему так происходит, думала Юля, почему ей изменил муж, почему так ведет себя Анька? Аньку еще можно понять, понять по–женски, а вот Геннадия она никак до сих пор не может понять. Ведь она, Юля, была молода, красива, так любила его, растила сына, ждала мужа из командировок и хорошо встречала его, и Геннадий, если не был пьян, бывал хорошим семьянином, радовался ей. Потом как–то охладел, не спешил приезжать домой, связался с той. Вот ее и мучила тогда и теперь мучит мысль: почему он связался с той?.. Геннадий что–то бормотал путаное, что–то говорил в свое оправдание, но она не могла тому поверить — было во всем этом нечто другое, но что именно, не могла понять. Только чувствовала, что Геннадий не разлюбил ее.