Надежда Нелидова - Когда же кончатся морозы

Запыхавшаяся мать таскает из кухонного закута тарелки со снедью, уносит грязные, приносит чистые, из уважения к гостям перетирает полотенцем. Увидев перед кем-нибудь пустую посуду, пугается, всплёскивает руками. Не слушая усталое Галино: «Мам, угомонись ты!» – бежит к печи, накладывает свеженькое, горячее.

Самое время дяде Пете охватить большую лохматую чёрно-седую голову и взреветь так, что все за столом вздрогнут: «Эх, Россия-матушка, загубленная головушка!» – первый сигнал о том, что застолью пора закругляться.

– Вот, Галка, дети твои, – плачуще укоряет дядя Петя. – Эвакуировались, где безопасней. А Родина – пропадай? Рвут Р-рассеюшку на куски вор-роны… (За столом все вздрагивают и морщатся от раскатистых «р»).

И – без перехода:

– Чёрный ворон, чо ты вьёсся над моею головой…

Дядю Петю уводят. С крылечка, а потом с улицы доносится удаляющееся:

– Ты добычи не дождёсся, чёрный ворон…

– Ну, значит так, – Галя тяжело обводит взглядом гостей. – Знает один – не знает никто. Знают двое – знает свинья.

Никто не хочет быть свиньёй. А и захочет – теперь повязаны одной верёвочкой.

– Чтобы никаких бензинов-керосинов, – в который раз инструктирует Галя. – Бересты, лучин нащепите. Запаливать с юго-восточного угла. Завтра к ночи, обещали, подымется ветер с юго-востока. Головёшки на пожарище под золой неделями тлеют – раздует. Да и никто разбираться не будет, не до этого: вся область полыхает. Пятью избами больше – пятью меньше… И не медлить: через неделю обещают циклон, затяжные дожди, тогда всем тут куковать до скончания века. Всем ясно?

– Да ясно-то ясно. – Умный Леонтий Сергеич опустил смурную голову, катает по столешнице хлебный шарик. – Одно смущает: матушка твоя. И раньше не больно умна была, а теперь вовсе слово на языке не держится, как понос у малого дитя. Спровадить бы её, от греха подальше.

– Мать я беру на себя. С тёткой Юней с Кирпичного есть договорённость. Две сестры, две пенсии – вместе старость будут коротать, куда лучше.

Скосила глаза на полную загорелую руку – там самозабвенно пировал комар.

– Ишь, надулся как пузырь. Вот-вот лопнет, а отвалиться жалко. Чисто олигарх, – звонко хлопнула ладонью, размазала кровь. – Кровопивец!

– Ма-ама! Обо мне не думаешь – внуков пожалей. Ведь как рыбы об лёд бьются. Это только говорят: мол, за границей мёдом намазано, а они там каждый цент считают. За каждый чих платят. У невестки роды на носу, правнук у тебя родится, слышишь: правнук! Другая бы бабушка наизнанку вывернулась, а ты палец о палец не ударишь. Эгоисткой была – эгоисткой осталась. Всю жизнь в своё удовольствие прожила. Хоть какую помощь мы от тебя видели?! Да я же тебе подбрасывала то колбаски, то консервиков. Скажешь, не так?

– Так, Галя, так. Только… Чего такая спешка, пожар? Дом, он ведь живой, всех нас вырастил. Ребятки бегали, пяточками туп-туп… Дедушка твой его строил. Говорил: будто (всхлипнула) бог топором и пилой водил. Лёгкость и сила неслыханная в руках, как в крыльях.

– Мама-а! Мне на днях уезжать, нужно торопиться. Дом старый, своё отслужил. Так и так сгниёт, короед вон из каждой щели прёт, на голову труха сыпется. Гнилушка гнилушкой, грибком, плесенью из углов пахнет. Того гляди, крыша обвалится, тебя во сне балкой пришибёт. А в области программа, называется «аварийное и ветхое жильё». Снесут старый дом (Галя не осмелилась сказать о поджоге) – дадут миллион, а то и полтора. Это если в доллары перевести – на образование внукам… Пускай хоть они по-человечески поживут! Меня не жалеешь – внуков пожалей! Камень бы слезами залился, а ты… хуже камня. Зверь ты, что ли?! – Вскрикнула. – Какая ты мне мать после этого?!

До трёх часов ночи горел свет в избе, металась крупная Галина тень по занавеске. Под утро мать сдалась – и будто съёжилась, состарилась. А может, предутренний жиденький свет резче очерчивает морщинки…

– Давай, мам, на мировую, вместо снотворного, – Галя плеснула в стаканы остатки из трёхлитровой банки. – Не хочешь? Ну, ладушки, чтобы добру не пропадать, – она опрокинула в рот, один за другим, оба стакана, обняла мать, чмокнула в щёку мокрым пахучим ртом.

Решено было: с утра мать собирает самое необходимое, а после обеда её на мотоцикле подбросит к поезду Леонтий Сергеич. Только и выторговала мать: не надо мотоцикла, пешком пройдёт до станции семь километров. С домом не дали попрощаться, так хоть с лесками-перелесками подосвиданькается.

После ночи, окутавшей землю тяжёлым душным одеялом, поднялся, потянул свежий ветерок. Он тихонько шевелил, трогал обугленные ветви деревьев. Будто винился: «Это не я, это буйствовал мой старший брат». Или: «Не помню, что на меня нашло, простите». Деревья не откликались, стояли в оцепенении.

В городке Турку сейчас четыре часа утра. В социальной тесной квартирке спит Галина дочь с долговязым зятем-программистом. Стонет во сне Галин муж – водитель-экспедитор булочной: тоскует по комариным лесам, по пескариным речкам, по бурелому с ягодами-грибами. Раскинулись в короткой двухъярусной кроватке лапушки-внуки.

В день приезда Галя повела их на детскую площадку под окном: качельки-карусельки, горки. С удивлением почувствовала под туфлями нечто упруго, мягко пружинящее. Вся детская площадка была выстлана ярко-зелёным эластичным полом: захочешь да не споткнёшься, не поскользнёшься. А если и упадёт кроха – не расшибёт нос, не разобьёт коленку.

– Это полиуретан, – сказала дочь. Что-то говорила о его многослойном происхождении, о каких-то подушках. Галя вдруг всхлипнула. Она видела сегодня финские леса, похожие на заросшие старинные королевские парки, видела нарядные как пирожные домики, из аэропорта мчалась по неестественно гладкому асфальту и всю дорогу испуганно инстинктивно, животом сжималась: вот сейчас тряханёт, подбросит на выбоине так, что мало не покажется. Дочь смеялась: «Все наши так, потом привыкают, расслабляются».

Всё увиденное переварила, но вот похожий на резиновую лужайку двор, где как по пропылесосенному мягкому ковру бесстрашно ползали и кувыркались крохи, оказался последней каплей. Разрыдалась и не могла унять рыданий. Дочь успокаивала: «Поживёшь – привыкнешь».

Вспомнила, как дома, в райцентре, внук захныкал, запросился на стадион с невиданной новенькой беговой дорожкой. Сразу вышел сторож, прогнал: «Ходят, топчут тут». Через год дорожу вздуло пузырями, сторож черпал из выемок вёдрами воду… Нет, нет, рвать надо из этой страны. Пускай хоть внуки поживут по-людски.

И Галя уже без эмоций, как чужая, зевнула и пошла покемарить до утра хоть с часик.

Галкина мать с утра сходила на кладбище – поплакала на родных могилках. Попрощалась с деревенскими, отвесила земной поклон на четыре стороны. Но едва деревня скрылась за околицей, свернула с дороги, повесила рюкзачок на высокий сук. И весь день бродила по хоженым – перехоженным земляничным, малинным, рябиновым местам. Холмы вокруг деревни возвышались, наслаивались, как пирожки на блюде. Куда ни забреди, не заблудишься: деревня всегда лежала на виду, на дне блюда.