Надежда Нелидова - Когда же кончатся морозы

Только задевало, что о доме сельчане говорят: «Это какой? Это, что у погибшего альпиниста?» «Не бери в голову», – отмахивался Володя.

Что поразительно: закрывались строительные организации, увольнялись сотни рабочих, а строить было не-ко-му! Кто умел орудовать мастерком и кистью, давно завербовались у москвичей и нефтяников. Остались отбросы, отъявленные шваль и пьянь. Из них-то Катя, засучив рукава, не брезгуя, терпеливо намывала пусть не золотые, но крупицы кое-чего стоящего.

Водя подруг по недостроенному дому, представляла им угрюмо-вежливую бригаду мужиков: «Это мое ЛТП. Лечебно-трудовое предприятие». За годы строительства она в прямом смысле вросла в натуры своих работяг, вникла в суть их алкашьей физиологии и психологии.

Спрашивается, с чего простого человека тянет на выпивку? В первую очередь, с голодухи. Катя сама кашеварила, кормила от пуза, набивала их обожженные, бесчувственные желудки горячей жирной пищей. Еще принято пить «для сугреву» – и Катя не жалела дров, топила как в бане. И дому полезно просохнуть, и разморенным работягам теплая водка в горло не полезет. Третье – жесткая дисциплина.

Кто бы узнал в ней доверчивого пушистого Катенка, имевшего безрассудство оставлять ворюгам дорогущие тиккуриловские краски и после верившего их горячим уверениям, что дерево, зараза, так впитывает: сколько краску ни наноси – все мало. Не знавшего, что развиваемая при ней кипучая деятельность в бригаде мигом сменялась похмельным сном, едва она исчезала за углом.

Теперь она заправски сыпала словами: «опалубка – подшив», «отмостки – перекрытия», «шпатлевка-циклевка». Широко расставив ноги в обрезанных галошах, в расстегнутой телогрейке, пылающая от жары и гнева, доискивалась, почему лак на паркете пузырьками пошел, и, вырвав из рук малярши наждачную бумагу, показывала, как надо шкурить батарею. «На. Приду, проверю».

Потом, когда дом был готов, Катя изгнала из него ненавистный мужичий, кислый сивушный дух до последней молекулы. Держала окна и двери настежь открытыми, собственноручно с порошком драила дом сверху донизу: чтобы и частицы чужой завистливой, черной, отрицательной энергетики не осталось. Приглашала попа освятить дом (шесть тысяч, ужас), жгла тонкие церковные свечки по углам. Свечи потрескивали и чадели, сжигая остатки энергетической заразы.

Который день в доме творились необъяснимые вещи. Когда в доме устанавливалась ночная тишина, половицы начинали скрипеть точно под тяжкими шагами, в подвале будто гулко стучал молот. Полтергейст, надо полагать. Катя бесстрашно с фонарем исследовала укромные места: никого. Сосед многозначительно, не без злорадства пьяненько махал пальчиком под Катиным носом: «Он это. Хозя-яин… Альпинист». – «Суррогатами не злоупотребляйте», – посоветовала Катя. Володя объяснял по-своему: дерево садится, рассыхается, ходит ходуном.

Дальше – больше. Время от времени едва уловимо доносился табачный дымок. Вроде даже синие едкие облачка плавали то тут, то там. Володя в жизни не куривал…

…После почти месяца ясной морозной, под тридцать градусов, погоды, в полдень наползли грязные брюхатые тучи, потеплело. К ночи поднялся не шуточный ветер, завыл в дымоходах, задребезжал под окнами жестяными стоками. И снова нанесло то ли из котельной, то ли из каминного зала запахом табака. Катя лежала, принюхиваясь, морщась. Это уж наглость: ну завелся барабашка, так веди себя прилично, не трави людей никотином.

На улице бушевал буран – соседского дома не видно. Жалобно позванивающие стекла, казалось, вот-вот под напором ветра упруго вздуются парусами и с треском полопаются. Дом был погружен во тьму, но в каминном зале скользили по полу красные блики. Неужели ветер раздул старые угли?

Каминный зал – громко сказано. Просто от прежнего хозяина остался маленький кирпичный, порядком подкопченный камелек, у которого, говорили, бывший хозяин любил сидеть. Дизайнер настаивал поставить настоящий камин из малахита, да Катя все оттягивала.

…Вороша и разгребая тлеющие угли в камельке, спиной к Кате сидел человек в клетчатой рубашке.

– Ну, и сколько будем стоять, – насмешливо, дружелюбно сказала спина. – Сделайте честь, составьте компанию.

Катя робко приблизилась, присела на скамеечку, протянула к огню озябшие босые ноги.

– И как новой хозяйке живется в отеле «У погибшего альпиниста»? – Черные усы у мужчины лукаво, весело вздернулись.

– Почему в отеле? Это не гостиница, а дом, – удивилась Катя.

Незаметно ущипнула себя: для сна все происходящее выглядело слишком разумно и последовательно.

– Зря вы это, – вместо ответа мужчина махнул рукой. – Зря этаж надстроили. Рядом зачем-то целый дворец возводите… Зря.

– Почему зря? – затревожилась Катя. – С нами что-нибудь случится?

– Со всеми случится. И не что-нибудь.

Катя нерешительно поглядывала на хозяина: удобно ли спрашивать такие вещи. С другой стороны, когда еще представится подобный случай…

– Спрашивайте, – разрешил хозяин. Он слышал ее мысли. – Вы хотите узнать, как умирают? Почему-то все хотят это знать. Не буду вводить в заблуждение: умирать больно и безумно страшно. Если повезет – недолго. Про тоннели, про полеты, про жизнь после смерти – придумка, сказочка. Людям свойственно даже смерть приукрасить. Обижаются, торгуются, как в магазине. Почему другому в весовую чашку щедро от души, с горкой жизни насыпали, а тебя нагло обвесили годков на пятьдесят? Так и тянет склочничать: «Нечестно! Жалобную книгу сюда, ревизора!» Копаются, ищут логику: почему я, почему не сосед? За какие грехи мне? За какие достоинства – ему? Да не за какие. Просто подошла твоя очередь, и изволь вести себя смирно. Сидят же люди в очереди, допустим, к зубному врачу. Всем через его кабинет нужно пройти, и ты никого не лучше. Кто-то уже прошел, кому-то еще предстоит. Немножко потерпеть – и всё пройдет. ВСЁ пройдет.

…Тело Земли залежалось, затекло, но хорошенько размяться всё было лень. Время от времени она производила движение вроде того, как заскучавший человек судорожно подавляет зевок. Подавленный зевок Земного шара рождал тайфуны, торнадо, землетрясения, лавины.

Тогда, в Саянах, оглушительный адский грохот вдруг сменила оглушительная могильная тишина. Из всех мыслимых движений он мог позволить себе проморгать в белой тьме смерзшими ресницами полукружия возле глаз. В многотонном снежном железобетоне он не видел, как страшно, тупо, неестественно выкручены его конечности. И, слава Богу, что не видел. Боль, которую испытывало его тело, назвали бы несовместимой с жизнью. Но проклятое тело продолжало жить. «За что?» – вопрошал он его одеревеневшими черными губами. Ведь он так о теле заботился, любил и холил его, кормил, модно одевал, строил для него теплый большой дом – а оно платило черной неблагодарностью.