Владимир Скороденко - Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

— Тиллери, ты не в корову, ты в лошадь стрелял, дуралей.

— Ну? А какая разница?

— Разница есть. — Тим повернулся к Ролту. — Поглядите, он поехал здесь, как я и ожидал. Мы ранили его лошадь…

— Кто мы? Я ранил! — возмутился Тиллери.

— Ну ладно, Тиллери ранил… не все ли равно. Сейчас он проскочил сквозь цепь и направляется к югу, но на раненой лошади не сможет уйти далеко, и если к тому же ранен и он сам, мы его сцапаем. — Тим, охваченный незнакомым ему раньше чувством торжества, вдруг повернулся к взводу и впервые заговорил на понятном для солдат языке. — Слушайте вы… я его сцапаю, а вы чтоб помогали. И чтоб мне без фокусов, поняли, так вас растак… Если кто не будет слушаться, ноги из ж… повыдергиваю, а отвечать не буду, потому что, если я его схвачу, мне на все будет на…ть. Понятно?

Все онемели от изумления, а Тим, воспользовавшись моментом, велел Ролту и Гаррелу снова расположить солдат цепью. Они двинулись сквозь кустарник, с хрустом наступая на сучья, отшвыривая ногами камни… неровной длинной цепью взвод потянулся по клипсваальскому нагорью к югу, где острые зубья Стромбергов торчали среди звезд.

Опередив своих преследователей на три четверти мили, Окерт перевел Кобу на шаг. От испуга и жгучей боли в раненой ноге его прошиб пот, и он мелко дрожал, но лошади, наверно, было еще хуже: она дышала тяжело и хрипло, судорожно всхлипывала при каждом вздохе. Окерт трясущимися руками ощупал с обеих сторон лошадиную шею, и на правой ладони осталась липкая кровь. Он не решился спешиться и осмотреть лошадь как следует, еще раз вскарабкиваться в седло и без того мучительно, а если Коба не захочет стоять смирно, он просто не сможет этого сделать. Нужно ехать до тех пор, пока кобыла не упадет на землю прямо под ним.

А ведь пока не бахнули эти два выстрела, все шло так складно, так гладко, что он и посейчас не мог оценить всю величину свалившегося на него несчастья. Час назад, поев как следует, собравшись и даже немного передохнув, он выехал из бусбосхских садов и в сопровождении Дани, который вел за уздечку лошадь, осторожно нырнул в темные заросли кустарника. Минут двадцать Дани провожал его, высматривая в темноте дорогу, заботливо направляя Кобу по песчаному дну высохшего за лето извилистого ручья и осторожно обходя островки сланцевой глины и гравия. Тихо, темно. Только мягко поскрипывает хорошо смазанная кожа да сверкает высоко над головой изрешеченное звездами небо. Наконец они остановились, долго вслушивались, замерев, в пустую тьму, а потом Дани скользнул рукой к колену Окерта.

— Я думаю, отсюда ты спокойно доберешься. До самого Схалксдрифта уж не будет ничего. Все солдаты на фермах. Я вечером видел, как они возвращались в «Моолфонтейн».

Окерт нащупал в темноте руку Дани и долго-долго не выпускал. Он был четырьмя годами старше, но они дружили с тех пор, как помнили себя. И все же он не знал, что сказать сейчас, в момент прощания. Он только смог повторить слова, сказанные накануне Редлингхойсом.

— Я вернусь, kleinkie [10] Малыш (яз. африкаанс). , я вернусь так, как сказал мистер Сарел. Я ненадолго уезжаю: самое большее на год или два.

— На год или два, — жалобно повторил Дани.

— Время быстро пролетит. Я тебя извещу, где нахожусь. Как только будет можно, пришлю письмо. Ну вот… — Он помолчал, затем закончил: — До свидания, Дани.

А потом он оказался один и — как он вдруг понял— уже на свободе, почти на свободе. Скоро развеется кошмар, терзавший его семь недель, от него, как от страшного сна, лишь неприятный осадок останется; тело черного мальчика, странно обмякшее под градом ударов, показания устные, показания письменные, сочувствие окрестных фермеров, суд и этот приговор, неожиданный, неслыханный, а потом камера с двумя дверями. Зарешеченная — выходила в тюремный коридор; вторая — черная, заподлицо со стеной вела… Он вздрогнул и машинально коснулся боков Кобы каблуками, торопя ее.

Так он проехал, вероятно, с полчаса и ничего не заметил, даже легкого шороха не услышал, и тут вдруг бахнуло, кобыла дернулась под ним, как от удара камнем, отбросила на заднюю луку седла, и ослепительная вспышка боли прошила раненую ногу. Окерт еле удержался в седле, когда раздался новый выстрел и сразу вслед за ним тонкое ржание Кобы. А потом крики, голоса и бешеная скачка по кустам; он чудом удержался, не упал на землю, а сзади новые выстрелы вспарывали ночную тишь, и солдаты с топотом мчались по кустарнику, приближались.

Сейчас, когда, дрожа и еле переводя дух, он остановил лошадь и прислушался к ее судорожному дыханию, его первой мыслью было, что кто-то его выдал, может быть, какой-то кафр, работник с фермы. Потом он подумал, что вряд ли: в Клипсваале работники полностью зависят от голландцев фермеров, к тому же полицейские допрашивали только белых. Нет уж, скорее случилось то, чего боялся мистер Сарел: пытаясь помочь Окерту, он вызвал подозрения у английского офицера, сегодня днем обыскивавшего ферму. Какая злая насмешка судьбы: человек, который всегда был его покровителем и другом, который нанял для него защитника, а потом, рискуя собственной свободой, помог ему бежать и прятал у себя, сам стал причиной его гибели, допустив одну непоправимую ошибку.

Он прислушался к голосам, которые все еще раздавались в темном кустарнике, сзади. О господи, и долго же они там возятся. Но сколько бы ни провозились, они догонят его… теперь уж скоро. Он осторожно надавил каблуками на тяжело подымающиеся бока Кобы, но лошадь не сдвинулась с места; он снова повторил попытку, и раненое животное сделало несколько неуверенных шагов.

— Умница, Коба. Ну а теперь еще… давай дальше… сколько сможешь, — он погладил дрожащей рукой шею лошади. — Нам с тобой обоим больно, Коба, очень больно, но останавливаться-то нельзя: догонят.

Он упрашивал ее шепотом, поглаживал шею липкими от крови пальцами и все-таки уговорил — хромая, судорожно втягивая в себя воздух, оступаясь, измученное животное послушно понесло его сквозь темноту в сторону границы, до которой — теперь он это знал — ему никогда, никогда не добраться.

Они около часа пробирались сквозь чащу, и в первые полчаса до Окерта иногда долетали приглушенные расстоянием крики и раза два пронзительный свист. Он понял, что взвод развернулся веером и его преследователи продвигаются медленно, старательно обыскивая кустарник, как охотники, которые ищут подранка. Солдаты слышали ржание Кобы и обшаривают теперь заросли, надеясь найти мертвую или умирающую лошадь, а при ней, возможно, мертвого или умирающего всадника. Он то ли крякнул, то ли простонал и тут же глотнул воздух так же прерывисто и глубоко, как Коба. С холодной мрачной обреченностью он думал о том, что надежды на спасение практически не осталось. Коба скоро упадет; уже и сейчас она движется не быстрее своих преследователей и с каждым шагом сбавляет темп; а без лошади, раненный в ногу, он сможет продвигаться разве что ползком. На рассвете, если не раньше, солдаты его обнаружат и, если даже он успеет застрелить одного или двух, вскоре прикончат. И хорошо еще, если прикончат, гораздо хуже будет, если они возьмут его живым. Он мало прожил, меньше двадцати четырех лет, и жить ему осталось всего несколько часов; впрочем, почти всю свою короткую жизнь он провел не в доме, а под открытым небом и время привык измерять не в часах, он отмечал его другими вехами: рассвет, полдень, закат. И сейчас ему вдруг захотелось еще раз увидеть солнце; в последний раз поглядеть на грандиозное и величественное преобразование мира — африканский рассвет. Сын фермера, он много раз встречал рассветы, но всегда как бы заново переживал тот миг, когда все небо вдруг преображалось, осветившись, и даже не восторг охватывал его, а нечто большее — покой, глубокий, непоколебимый. В рассвете было все: он не только обещал, осуществляя, обновление, неиссякаемую череду перемен, от него веяло спокойствием и безмятежностью, которых никогда не приносил с собой обремененный трудами и заботами истекшего дня закат.